премьера театр
Роман Андрея Платонова "Счастливая Москва" в "Табакерке" поставил Миндаугас Карбаускис. За тем, как выморочная, витиеватая и гениальная проза превращается в спектакль, наблюдала АЛЛА Ъ-ШЕНДЕРОВА.
Роман "Счастливая Москва" увидел свет только в 1991 году, что неудивительно,— герои Андрея Платонова трудятся во благо социалистического отечества и, изъясняясь советским новоязом, твердят о прекрасном будущем, однако в каждом сюжете писателя присутствует ощущение близкой катастрофы. Историю малолетней сироты-бродяжки, получившей в детдоме имя Москва Ивановна Честнова, Платонов сочинил в середине 30-х, явно собирался вернуться к рукописи в будущем, но так и не вернулся — от романа остается ощущение незаконченности.
По сюжету, проведшая детство среди мусорных баков Москва выросла в прекрасную девушку, влюблявшую в себя всех мужчин, но упорно бежавшую от брака — "ради исполнения высшей судьбы". Даже беглого взгляда на текст достаточно, чтобы понять: комсомолка Москва Ивановна, унаследовавшая черты героинь Тургенева и Чехова, влекущая за собой и уводящая в никуда, это и есть коммунистическая утопия во плоти. На протяжении полутораста страниц Платонов описывает, как лучшие люди своего времени, стремясь служить этой утопии, изводят ум и талант и в конце концов просто растворяются в московской толпе.
В интерпретации Миндаугаса Карбаускиса, ученика Петра Фоменко, не первый год служащего в "Табакерке" и упорно избегающего легких путей в искусстве, сюжет Платонова получил иной смысл. Вернее, общий смысл в этой, очень неплохо сделанной постановке явно заложен, но пока еще не "пророс". Слово "рассказ" в названии спектакля появилось, вероятно, по аналогии с предыдущей премьерой господина Карбаускиса — "Рассказом о семи повешенных" по Леониду Андрееву. Вместе эти спектакли "Табакерки" образуют своеобразную дилогию — в обоих за основу взята ранее не инсценировавшаяся проза, а актеры так и норовят "выскочить" из роли, заговорив о своем персонаже в третьем лице.
Даже декорации, придуманные художницей Марией Митрофановой, "Счастливой Москве" достались словно по наследству от "Повешенных": там собиравшиеся на сходку революционеры оставляли на вешалке в углу сцены ровно семь пальто. В спектакле по Платонову вешалка превращается в гардероб советского ДК и заполняет собой всю сцену — персонажи снуют между ее стояками, едва успевая менять красноармейские шинели на тыловые пальто. Однако той лихости, с которой жонглировали ролями актеры в "Рассказе о семи повешенных" (в "Москве" занята почти та же команда), в новой постановке пока нет.
Когда актеры, пританцовывая под музыку 30-х, произносят витиеватый текст ("она молча улыбалась от радости видеть своих товарищей и слышать музыку, возбуждающую ее жизнь на исполнение высшей судьбы..."), суетливо переодеваясь, на память приходит знаменитая фраза горьковского Барона из "На дне": "Я не жил, а только переодевался". Но ведь в том-то и дело, что Платонов повествует не об обитателях "дна", а о светлых личностях — "надежде всего СССР" — и их жизненном крахе! Актеры же, слегка ерничая над текстом и персонажами, изображают вполне обычных молодых людей, а вовсе не чудо-механика Сарториуса (Александр Яценко) или хирурга Самбикина (Дмитрий Куличков), ищущего в смерти начало жизни.
Необычной в этой стайке жадно суетящихся мужчин кажется только сама Москва в исполнении Ирины Пеговой. Одетая в красную шинель, пышногрудая, с красивым лицом и надтреснутым голосом, смакующая каждую платоновскую фразу, она и впрямь смотрится олицетворением чего-то яркого и значительного. Платоновскую идею о том, что комсомолка Честнова не хотела "променять весь шум жизни на шепот одного человека" и от того без конца меняла привязанности и род занятий, она понимает по-своему: ее Москву, как чеховскую Попрыгунью, слишком сильно закружил хоровод жизни. Вот за это пустое кружение она и карает свою героиню.
Покалеченная, с деревянной ногой, прозябающая в грязной комнате старика Комягина (Александр Воробьев), Москва после всех скитаний снова видит перед собой влюбленного Сарториуса. Чувства героини в этот момент Платонов не описывает. Но Пегова так страстно и бесстрашно играет горькое раскаяние за бездарно прожитую жизнь, что все последующие сцены меркнут в памяти. Остаются протяжные стоны Москвы, прижимающей к своей полной, никого не вскормившей груди и мечтателя Сарториуса, и обывателя Комягина и безнадежно повторяющей: "Я хотела жить сча-а-астливо!"