В апрельских книжках "Континента" и "Октября" появятся публикации прозаика Ивана Оганова. В первой половине 1992 года московские литературные критики уже спрашивали друг друга: кто такой этот Оганов?. Повод для изумления был: тогда тоже одновременно в двух толстых журналах появились два романа автора, о котором никто никогда ничего не слышал.
Случай беспрецедентный, даже знаменитым прозаикам редко удается подобный дуплет. Здесь же дело шло явно о немосковском писателе: и "Облетел наш сад", и "Песни об умерших детях" были посвящены Грузии и не походили на путевые очерки. Армянская фамилия автора тоже говорила сама за себя. Но, сколь ни необычны были эти публикации, о них вскоре забыли бы, и дело ограничилось бы восторженной статьей Ольги Кучкиной в "Комсомолке" и несколькими кислыми упоминаниями в литературных обзорах, отмечавших известное безвкусие Оганова. Не в духе нынешнего иронического литературного обихода делать критикам подсказки и давать такие жанровые подзаголовки, как "трагифарс" или "народный балаган". Но Оганов уже в следующем году продолжил экспансию. В том же "Октябре" он печатает трагический роман "Венок грехопадения", а в "Новом мире" "современный эпос" "Песнь виноградаря осенью". Но и это не все: в первом номере журнала "Лепта" за этот год появляется "притча" под названием "Кассандра". Мало кто знает, что это — эпилог "романа-сплетни" "Кровь Пастернака" о последнем годе жизни поэта, со страхом и крестными знамениями отвергнутого всеми литературными изданиями, как "правыми", так "левыми". Теперь осторожнейший Игорь Виноградов, не устояв перед соблазном хоть легкого скандала, печатает отрывки из этого опуса в "Континенте". А "Октябрь" дает роман Оганова о Саят-Нова.
Надо отдать должное критике — она, опомнившись от шока, выстраивает антиогановскую круговую оборону. У нее свои резоны, у издателей свои: то, что хотела бы читать критика, авторы в редакции, по-видимому, не несут. Так или иначе, как ни посмотри, но этот огановский потоп еще недавно воспринимался бы как посягательство на основные правила "литературного процесса": чины и звездочки присуждаются строго за выслугу лет. Причем стаж на литературной "гражданке" не засчитывался: автор должен был повариться в "кругах", напиться чаю с редакторшами, насидеться в буфете ЦДЛ и дождаться, когда подойдет очередь. Только внелитературные люди, каким был, например, Алексей Аджубей, начавший было газету "Третье сословие", могли поразиться и воскликнуть наивно: господа, да ведь перед нами — гений!
Проза Оганова, полуармянина-полугрузина из Тбилиси, пишущего по-русски, действительно производит сильное впечатление. Но впечатление двойственное. С одной стороны, это автор с очевидно устоявшимся и ни на кого не похожим голосом. С другой, каждая его вещь заставляет мучительно искать аналогов в прошлом: "серапионовы братья", латиноамериканский "магический реализм", подпольная проза 60-х годов. Но определить стиль Оганова "от известного" не удается без очевидных натяжек. Оганов — чрезмерен, и не только обилием написанных им текстов. Пишет ли он о разрушении в предвоенном Тбилиси единственного католического храма, о сельской жизни или о балетных интригах в театре, Оганов в своей экспрессионистской прозе весь — "через край". Он не боится того, чего опасаются прозаики пуще безвестности: ни интонационной монотонности, ни повторов, ни сюжетного топтания на месте, ни очевидной подчас "литературности", ни сомнительной избыточной метафоричности, явно перехлестывающей грань сегодняшнего "чувства вкуса", ни, наконец, нагромождения натуралистических деталей и "мелодраматичности". Отчасти эти особенности объясняются тем, что тексты, представленные им сегодня на суд читателя, писались десять-двадцать лет назад. Причем писались очевидно без расчета на немедленную публикацию. Кажется, у такой "тайной свободы" автора есть и изнаночная сторона: не только политическая, но и литературная цензура не принимается во внимание. Для того, чтобы эти тексты окончательно отстоялись, время еще не пришло, и сегодня их анахроничность резко ощущается. Но бросается в глаза и другое: Оганов принес в сегодняшнюю словесность не только так или иначе апробированную до него стилистику, но и свой круг тем, отчасти знакомых нам лишь по грузинскому кинематографу. А его "пастернаковский" роман, похоже, вообще может оказаться своего рода сенсацией.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ