Книга Ирины Лукьяновой появилась немного загодя: как раз чтобы к наступающему 125-летнему юбилею мы успели освежить и подкорректировать свои представления о Корнее Ивановиче Чуковском. Не только добрый дедушка Корней, но и оригинальный критик, и литературовед, и переводчик... Бенедикт Сарнов насчитывал "шесть Чуковских" — и, кажется, это не предел. Комментариев и разъяснений требуют все. И даже — "Корнейчук" из недавнего романа супруга Ирины Лукьяновой, писателя Дмитрия Быкова.
Впрочем, о сегодняшней рефлексии в книге почти не говорится. Что же до Дмитрия Быкова, то он выступает соавтором главы, посвященной некрасовским штудиям Чуковского. К тому же быковский "Пастернак", вышедший в той же серии "ЖЗЛ", стал для 980-страничного "Корнея Чуковского" и эталоном объема. Чрезмерный объем сигнализирует: Чуковский, как никто, заслуживает обстоятельного, подробного разговора. Но он же и затрудняет восприятие, за многословием оказывается не так просто разглядеть, в чем же для автора загадка Корнея Чуковского.
А разгадка, кажется, лежит на поверхности. Чуковский жил не столько в 1882-1969-м годах, сколько — в пространстве литературы. И сама эпоха была интересна для него ровно настолько, насколько она была связана с литературой. Может быть, именно поэтому Чуковский и прожил такую долгую жизнь — при том, что трагедий в ней было предостаточно. Литература всегда была для него на первом месте: даже когда он ругал какого-нибудь номенклатурного мерзавца, то ругал именно за плохие тексты. И всегда расстраивался, когда дружеские беседы уходили от литературных тем и скатывались к пересказыванию анекдотов (хотя и по части литераторских баек он тоже был мастером). Он любил пожаловаться, что лучшие годы отняла у него литературная поденщина — но ведь и семья, ради которой он откладывал собственные замыслы и занимался зарабатыванием денег, вдохновила его на его лучшие стихи.
Вот и получается, что биограф неизменно проигрывает, когда слишком увлекается "портретом на фоне эпохи", да еще снабжая картину виньетками собственных политических умозаключений. И напротив, гораздо продуктивнее оказывается следовать за тем Чуковским, что путешествовал по любимой английской литературе, жил на страницах домашнего альманаха "Чукоккала", подолгу задерживался на полях некрасовской лирики, был своим в детских литературных "землях" и успевал отметиться чуть ли не у всех писателей "От Чехова до наших дней".
В этом пространстве действуют другие законы. Тогда и не нужно будет расстраиваться, что Чуковский так влюбленно писал о явлении Сталина на писательском съезде. И не нужно будет, к примеру, мучиться с комментариями к истории взаимоотношений Чуковского и Маяковского. И волноваться, как оценить "поступок" Маяковского, в "Гимне критику" намекнувшего на обстоятельства рождения Чуковского: "От страсти извозчика и разговорчивой прачки... Мать поплакала и назвала его: критик". А то ведь если увлечься морализаторством, то получится, что лучше бы Маяковский с Чуковским вообще и не дружили, и не ссорились, а были бы пай-мальчиками, достойными серии "Жизнь замечательных людей".
В "Береге утопии" Тома Стоппарда одна героиня-немка ворчит на русских, у которых все писатели знаменитые: "Вот в Германии нужно по-настоящему много работать, чтобы стать знаменитым писателем". Корней Чуковский, с его небывалой увлеченностью литературой, с его вечным трудоголизмом и сопутствующей ему бессонницей, как раз был таким "немецким" писателем. Возьмите себе за труд, прочтите эти 980 страниц, — и вы тоже приобщитесь к той титанической работе, которой на самом деле является любовь к литературе.
Ирина Лукьянова. Корней Чуковский. М.: Молодая гвардия, 2006