выставка живопись
Вчера в ГМИИ имени Пушкина впервые в России открылась выставка работ Амедео Модильяни (1884-1920). Это своеобразный подарок зрителям директора музея Ирины Антоновой по случаю своего 85-летия. На выставке и художником, и госпожой Антоновой восхищался ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
Это не самая большая выставка, она представляет около тридцати живописных работ Амедео Модильяни и примерно столько же рисунков — десятую часть его наследия. Но сделать ее было крайне трудно. Так вышло, что у художника не было коллекционера, который бы когда-то скупил его главные работы. Его наследие рассеяно так, как больше ни у кого из великих художников ХХ века. В этой выставке на шестьдесят произведений больше тридцати собраний. Это страшно многодельная акция, и тут нужно представить себе, что означает вытащить в Россию произведения Модильяни из тридцати западных собраний.
У России сейчас своеобразная репутация, и то, что выставка состоялась, даже как-то непонятно. Это означает, что для директоров крупнейших западных музеев и частных коллекционеров личная репутация Ирины Антоновой значит больше, чем дело Ходорковского, убийства Политковской и Литвиненко и мюнхенская речь Путина. Коллекционеры — народ более осторожный, чем алчный, и ни за какие деньги в Нигерию своего Модильяни не дадут, а Россия сегодня — после информационных залпов по каждому из этих дел — для них выглядит не сильно лучше Нигерии.
Ирине Антоновой вчера исполнилось восемьдесят пять лет. Она вела пресс-конференцию по случаю открытия выставки два часа. Сначала прочитала лекцию о Модильяни, потом синхронно переводила западных коллег. В 85 лет! Правда, это был своеобразный перевод, потому что каждый из них сначала говорил ей довольно витиеватый и развернутый комплимент. Потом еще раз и еще. В переводе это звучало так: "Он благодарит Пушкинский музей... Да, спасибо, еще благодарность Пушкинскому музею... Опять благодарит музей..." Я не знаю, является ли Модильяни любимым художником Ирины Александровны, но открытие выставки было самым ярким днем рождения, который я когда-либо видел.
Хотя в России нет произведений Модильяни, имя его очень известно благодаря Анне Ахматовой и Илье Эренбургу. Молодая Ахматова встречалась с ним в Париже в 1910 и 1911 годах, он сделал множество ее графических портретов. Все, что он подарил ей, пропали, осталось четыре, которые хранятся в музее в Руане, два из них — на выставке. Анна Ахматова написала о Модильяни короткие воспоминания, которые сделаны как отстраненный деловой очерк о большой любви художника к ней. Илья Эренбург подружился с Модильяни позже, в 1912-м, и общался с ним до отъезда в Россию в 1917-м — он оставил о художнике пронзительный очерк в воспоминаниях "Люди, годы, жизнь". Оба они прекрасно понимали значение личности Модильяни и оба не слишком, как кажется, вникали в его живопись. Для обоих он был частью парижской школы, одним из ряда "Пикассо, Брак, Метценже, Леже, Делоне, Шагал, Сутин, Фуджита", а отличался от всех других поразительным знанием поэзии. "Он читал на память и Данте, и Вийона, и Леопарди, и Бодлера, и Рембо",— писал Эренбург. Отличия в живописи они меньше заметили, по крайней мере о них не говорят. У Эренбурга глаз был натренирован на живопись, но, видимо, слух на поэзию — лучше. Как и у Ахматовой.
Глядя на эту выставку, думаешь, что Анне Ахматовой чуть не повезло. Когда они встретились с Модильяни, он еще не нашел своей темы. И в рисунках с нее, и в двух "Кариатидах", которые считаются связанными с этими рисунками, видно, что в этот момент он вполне серьезно пытался найти точки взаимодействия с кубизмом Пикассо и Бранкузи, пусть сквозь призму африканской скульптуры. Один из рисунков — девушка на трапеции с закинутой к ногам головой — вообще-то мало ассоциируется с Ахматовой. Хотя по воспоминаниям известно, что она показывала подобный трюк в "Бродячей собаке", скорее тут видятся грубоватые работницы Леже. Хотя Николай Харджиев написал о вдохновленных Ахматовой рисунках Модильяни, что в них уже виден будущий Модильяни и поэтому можно сказать, что именно встреча с Ахматовой предопределила развитие художника, мне кажется, что это преувеличение, искусствоведческий комплимент великому поэту. Ахматова комплимент оценила, назвав в своих воспоминаниях очерк Харджиева весьма содержательным, но постороннему это оценить сложнее.
Между тем там произошла, и это ясно видно, поразительная вещь. Модильяни попробовал кубизм, но сознательно от него отказался. Он начал искать что-то другое, чему нет имени, и именно это другое и составляет невероятное обаяние его портретов и ню 1914-1920 годов.
Это поразительно на фоне его жизни. Несколько, я бы сказал, смущенно, как и положено даме из общества, Ирина Антонова охарактеризовала в своей лекции эту сторону его жизни в таких выражениях: "Вы знаете, он много пил. И даже (заминка, как бы раздумье, стоит говорить или нет) использовал наркотические средства". Эренбург описывал это так: "Модильяни овладевали беспокойство, ужас, гнев. Его подруга Беатрис Хестингс говорила: "Модильяни, не забывайте, вы джентльмен, ваша мать — дама высшего общества..." Эти слова действовали на Моди как заклинание, он долго сидел молча, потом не выдержал и начал ломать стену, расковырял штукатурку, пробовал вытащить кирпичи. Его пальцы были в крови, а в глазах такое отчаяние, что я не выдержал..."
Его живопись настолько гармонична, легка, прозрачна, обаятельна, что представить себе, как он теми же руками, которыми ее творил, пытался от отчаяния разодрать кирпичную стену, очень трудно. Но не менее поразительна эта живопись вместе с тем, что происходило в той же парижской школе рядом. Конечно, на фоне сегодняшнего искусства авангард 1910-х годов кажется счастьем пластики, но ведь в основе его деструкция и распад мира, которые и были великими открытиями, прославившими эту эпоху. Амедео Модильяни — нечто прямо противоположное.
Все же невозможно читать на память терцины Данте и вдохновляться поэтикой распада. Больше всего — по тому, как движется цвет, по плавности контура, обрисовывающего длинный нос и удивленный полукруг брови, по чуть склоненным головам — Модильяни напоминает иконопись, не русскую, а итальянскую, до- и раннеренессансную. Цвет у него даже фресковый, монументально-прозрачный. Нет, разумеется, все это не так, как в иконописи, но все же Данте лучше рифмуется с Джотто, чем с афроскульптурой. И в этом есть поразительный эффект. Кажется, что все эти люди, так последовательно и безнадежно калечившие свою жизнь и душу в Париже времени первой мировой войны,— его друзья Лифшицы, Зборовский, Поль Александр, Беатрис Хестингс, которую Ахматова ревниво именует "Беатрисой Х., дамой, называвшей великого художника поросенком", его жена Жанна Эбютерн, покончившая с собой на следующий день после его смерти, и оставившая их дочь — все они чисты и безгрешны, как святые, апостолы и ангелы раннеренессансной живописи, что они так же гармонично существуют в высветленном изнутри мире и держатся в нем точными плавными линиями своей гармонии.
Это очень хорошо действует. Не все, но некоторые, сталкиваясь с современным миром и выражающим его искусством, впадают в гнев и отчаяние. И дело в общем-то настолько безнадежное, что можно или бесконечно вышучивать происходящее, или вот рвать стены голыми руками. Но оказывается, что можно и иначе — увидеть своих современников такими же счастливыми и безгрешными, как святые.