Поступила в продажу новая книга Владимира Войновича "Дело #34840", выпущенная издательством "Текст". Фрагменты этого документального повествования, которое писатель начал еще в 1975-м, но смог закончить только в прошлом году, получив необходимые материалы из архивов КГБ, уже звучали по радио "Свобода" в чтении автора. О Владимире Войновиче рассказывает НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
Войнович дебютировал в литературе в 1956 году в возрасте двадцати четырех лет в качестве поэта. Переводил стихи, выступал как фельетонист и очеркист в газетах. Дебют в качестве прозаика состоялся в 1961 году в журнале "Новый мир" рассказом "Мы здесь живем". Эта публикация привлекла к молодому автору внимание критики и публики. В 63-м "Новый мир" напечатал рассказ "Хочу быть честным", а в 67-м повесть "Два товарища" — наиболее известную вещь автора того периода. В 1970 г. в "Литературной газете" появился протест писателя против публикации эмигрантским журналом "Грани" фрагментов его романа-анекдота "Жизнь и невероятные приключения солдата Ивана Чонкина" без ведома автора. В 73-м году журнал "Вопросы литературы" напечатал "анкету" писателя на тему "ритм современной прозы". Это была последняя публикация Войновича в России дореформенного периода. В 1980 году он выехал в ФРГ и был лишен советского гражданства.
Пример Войновича не уникален. Многие писатели его поколения первые лет пятнадцать своей карьеры в СССР были, можно сказать, счастливчиками. Все очень рано дебютировали, потому что их приход в литературу совпал с хрущевской "перестройкой", а значит — со сменой литературных поколений. Все неплохо зарабатывали: Александр Галич — пьесами и сценариями, Василий Аксенов — очень популярной прозой, Георгий Владимов успел за повесть "Большая руда" получить Госпремию, Владимир Войнович был автором слов песни Оскара Фельцмана "Заправлены в планшеты космические карты", которую пели на каждом пионерском слете. Все названные выше авторы к концу 70-х оказались в конфликте с властями, были вынуждены эмигрировать и лишены гражданства. Однако ни один из них не рвался к конфронтации — ни к политической, ни, что еще важнее, эстетической.
Они были, безусловно, писателями советскими, с соответствующими художественными установками и литературным стилем. Конечно, их реализм не был социалистическим, то есть сталинской выделки, что их и подвело — в позднюю брежневскую эпоху у кормила литературной власти опять стояли те, кого, казалось бы, они один раз уже похоронили своим нашествием в официальную литературу. Но эти эксгумированные мертвецы проявили чудовищную живучесть, им принадлежали секретарские посты и симпатии тогдашних идеологических вождей. Приспосабливаться к этим, новым для них, условиям игры "шестидесятники" не желали, а многие, наверное, и не смогли бы. Но никто из названных не желал и эмигрировать. Всякому отъезду предшествовала история, полная драматизма. История предательства бывших коллег, исключения из Союза писателей, изъятия их книг из библиотек, "перекрывания кислорода". Публикаций на Западе, преследований, которые в случае Войновича чуть было не закончились трагически для писателя, о чем он и рассказывает в новой книге. А, скажем, для Александра Галича — закончились-таки загадочной гибелью в Париже.
В полудокументальном жанре, в каком написана последняя книга, Войнович выступает не впервые. Он был "новомировским" автором, он был "ставящимся" драматургом, но многим скорее памятна его книжка 70-х годов, когда он уже свел свои счеты с писательским Союзом, "Иванькиада" — о перипетиях получения новой квартиры в аэропортовском писательском кооперативе и о битве автора с неким чиновником по фамилии Иванько. Конечно, это не Шаламов и не "Архипелаг ГУЛАГ" по глубине страданий героя, но именно эта "пустячность" страданий и есть суть книги. Вообще нестерпимость унижения и почти экзистенциальный накал переживания его героем интриги, начавшейся с пустяка, с первого маленького "нет", — тема для Войновича постоянная. Вспомним хотя бы его "кота средней пушистости". Но, конечно, не этими книжками, и не описанием писательских нравов в повести "Шапка", и не ранними своими вещами вошел Войнович в русскую литературу нашего века, но — главной своей книгой, эпопеей о солдате Чонкине.
Первая книга эпопеи появилась в самиздате в Москве в середине 70-х и стала истинным бестселлером неподцензурной советской прозы, "русским Швейком", где автору удался редкостный сплав замечательной картины деревенской жизни и изображения исторических катаклизмов. Авторское определение жанра книги абсолютно точно: поэтика анекдота, столкновение смешного и жалобного, лапидарность, тип юмора, балансирование на грани непристойного и скрытая издевка над расхожими предрассудками — все это позаимствовал Войнович у национального фольклора.
Но в этом тоне и стиле выдержана лишь первая часть. Вторая, писавшаяся намного позже, ближе к литературной сатире. В ней уже больше от Щедрина, чем от народной "заветной" сказки. Юмор первой части был совсем лишен желчи и даже оттенка издевки. Во второй уже различима нота своего рода "мстительности", желание расплатиться и высказать всю правду в лицо. Это желание всегда ослабляет художественный эффект, подталкивает автора к памфлетности, заставляет второстепенные мелкие детали выдавать за значимые.
"Москва. 2042" создана в эмиграции, в Германии, и эта "антиутопия" стоит особняком в ряду книг писателя. Она написана с позиции стороннего наблюдателя, который "все понял" про природу тоталитаризма, коммунизма, национализма, и полагает, что это знание дает ему полную возможность предугадать будущее. Сегодня мы не имеем возможности узнать, насколько прогноз писателя сбудется. Но известная избыточность фантазии подсказывает, что, скорее всего, этот роман останется в ряду предупреждений, но не пророчеств.
В жанре "предупреждения" выдержана и новая его книга, рассказывающая о том, как после вызова в КГБ Войнович почувствовал дурноту, которую трудно было объяснить одним лишь нервным перенапряжением. Мысль об отравлении казалась столь же естественной, сколь и дикой — "не пил, не ел, курил свои". О возможности дистанционного воздействии на психику тогда еще всерьез не задумывались. В результате рассуждения о том, что же именно с ним тогда произошло, становится для писателя доминантой, отодвигая на второй план куда более насущные проблемы. Войнович, кажется, готов обрадоваться самой страшной правде, лишь бы она подтверждала здравость его рассудка, и воодушевленно приводит все, даже более чем косвенные доказательства, виновности Органов.
Владимир Войнович одним из первых из писателей-эмигрантов вернулся на родину. Он жил в Германии и в Америке, его имя хорошо известно на Западе, у него было хорошее место в университете, но он предпочел вернуться. Это не значит, конечно, что он перестал путешествовать, но домом своим он опять называет Москву. Известно, что в его планах была третья книга о Чонкине. Книга об эмиграции, жизни в Америке и возвращении. Как видим, этот замысел не был лишен элемента счастливого предвидения.