премьера театр
На сцене театра Юрия Погребничко сыграли спектакль, основанный на фразах из солдатского разговорника времен второй мировой. АЛЛЕ Ъ-ШЕНДЕРОВОЙ эта постановка напомнила школьную линейку ко Дню Победы.
Аглая Романовская театру училась везде и понемногу: в Берлине, где прошло ее детство, во Франции, где в городе Монпелье она основала собственное театральное дело, и в Москве — на стажировке у Юрия Погребничко. Широта интересов у режиссера тоже впечатляющая — от современного танца до советской пьесы и вербатима. Последний госпожа Романовская изучала в московском Театр.doc и пару лет назад поставила там спектакль "Яблоки земли" о жизни обитательниц женской колонии.
Вдохновившись случайно купленным на блошином рынке солдатским разговорником времен второй мировой, она решила сделать вербатим о войне. Идея парадоксальная, поскольку нарушается главный принцип вербатима (то есть пьесы, в основу которой положена прямая речь очевидца), да и всей новой драмы, объектом изучения которой становятся самые актуальные события. Спору нет, война, неумение людей договориться между собой, языковой и прочие барьеры — тема вечная. Но того, что заставило бы актеров и зрителей воспринимать события 50-летней давности как происходящее на наших глазах, в спектакле нет.
Полтора часа зрители удивленно, но вежливо (все-таки война — святое!) слушают русско-немецкие диалоги из серии "хенде хох" и смотрят, как шесть актеров (немцы, русские и австрийцы) разыгрывают политкорректные до стерильности и невероятно банальные этюды о том, как трудно договориться жертве и захватчику. Солдату (Илья Плетнер) хочется любви, а девушка (Эва Янковски) упирается. "Умеешь ли ты подмахивать?" "Mitmahen?" — переспрашивает девушка. На небольшом экране появляется перевод: "mitmahen" по-немецки — "искупить". Он и она попеременно валят друг друга на пол, словно еще не решив, любить или убить, но делают это на удивление вяло.
Отстранение, умение отступить на шаг от своего персонажа и оценить его со стороны — все то, что так виртуозно умеют в театре Юрия Погребничко, у актеров госпожи Романовской кажется вялостью и отсутствием профессионализма. Впрочем, когда Федор Степанов со звонким пафосом зачитывает чьи-то дневниковые оды Сталину, становится еще хуже. В памяти мгновенно выстраиваются бесконечные шеренги насквозь советских фильмов и спектаклей. Так что спасибо создателям "Разговорника" хотя бы за то, что на сцене почти не кричали.
Изо всех сил пытаясь нащупать новый неожиданный поворот военной темы, режиссер в каждой следующей новелле (всего их восемь) меняет правила игры: заставляет героев распевать как ораторию "Вашу мать, за Сталина, вашу мать, за Родину..."; рассуждать о схожести немецкого и советского строя (от страха перед русскими юные немки шустро переделывают флаг гитлеровской Германии в советский — для этого надо всего лишь спороть с красного полотна свастику и нашить серп и молот); петь "Ой ты, степь широкая..." и "Лили Марлен". Не обходится и без любимого госпожой Романовской современного танца: время от времени актеры совершают какие-то ритуальные движения вокруг стульев — такие же простые, но непонятные и ни к чему не ведущие, как фразы из разговорника. Подлинное напряжение возникает только однажды, когда актеры начинают произносить их как стихи. "Сколько коров в деревне? / Где стоит водокачка? / Куда ведет река?.." — скандируют они, и в самом этом рубленом ритме вдруг слышится надрыв и обреченность.
В финале ритм снова замедляется, бесстрастные голоса на пленке читают дневниковые записи немецкой девушки и русского красноармейца. Фраза чудом выжившей немки "Я могла бы жить и пустить корни только в Берлине" вдруг наводит на мысль о том, что сама постановщица никак не может пустить корни — не столько в географическом, сколько в профессиональном смысле. Пробует то, другое, третье, скользя по поверхности и не в силах определить свой театральный путь, требующий рано или поздно простоты выбора, сравнимой с солдатской прямотой советского разговорника.