Вчера в петербургском кинотеатре "Спартак" начался ретроспективный показ фильмов Акиры Куросавы, посвященный 84-летию режиссера. Это не круглая дата, однако, как считает критик СЕРГЕЙ Ъ-ДОБРОТВОРСКИЙ, после того, как умер Феллини и перестал снимать Бергман, каждую дату живого киноклассика следует отмечать как юбилейную.
Применительно к Куросаве туманный титул киноклассика обретает зримую ясность. Становится понятно, что классиком становятся не за счет числа снятых картин, перечня формальных открытий и даже не за счет фундаментальной роли в национальной культуре, а из-за особого качества авторского зрения, простирающегося далее зримых другим места и времени. Что бы ни снимал Куросава — эпизоды средневековой смуты, как в "Тени воина", житие врача-подвижника прошлого столетия, как в "Красной бороде", или свои фантастические "Сны" о прошлом и будущем, он всякий раз обращается к человеческим страстям, к объемному образу мира, наполненному вопросами смысла и истины.
Куросава воспитывался на романах Достоевского, фильмах Джона Форда, живописи Руо и музыке Шуберта. В его работах органично прижились сюжеты западной литературы — от Эда Макбейна ("Рай и ад") до Шекспира ("Замок паутины, или Трон в крови", "Ран", "Злые остаются живыми") и Горького ("На дне"). Его же собственные фильмы с легкостью адаптируются в евро-американские версии и римейки. Так, "Семь самураев" стали легендарной "Великолепной семеркой" Джона Стерджеса, а совсем недавно и "Диким Востоком" Рашида Нугманова. "Телохранитель" превратился в спагетти-вестерн Серджо Леоне "За пригоршню долларов", "Расемон" в "Надругательство" Мартина Ритта (обаятельная жанровая упругость этих переделок только оттеняет многомерную глубину первоисточников). Будучи начинающим режиссером, Куросава реформировал канон театра Кабуки, разыграв его спектакль в естественных декорациях ("Наступающие тигру на хвост"), а всего три года спустя в "Пьяном ангеле" показал послевоенную Японию, воспользовавшись формулой американского "черного фильма". Российские знатоки Достоевского признали куросавовского "Идиота" лучшей экранизацией романа, а надменные английские шекспироведы сошлись во мнении, что наиболее полно кровавые перипетии "Макбета" воплотились в "Замке паутины". Наши интеллектуалы 60-х постигали дзен-буддизм по "Расемону", а первый советский киноэмигрант Андрон Кончаловский попытался самооправдаться своим "Убежавшим поездом", сценарий которого был сочинен, но не реализован Куросавой в середине 60-х.
Мировая слава пришла к режиссеру в 1951 году, когда зрители Венецианского фестиваля увидели пиратскую копию "Расемона". Естественная в таких случаях легенда гласит, что ничего не подозревающий Куросава тем временем удил рыбу где-то в японской глубинке. За "Золотым венецианским львом" последовал американский "Оскар". Запад узнал не только Куросаву, но и японское кино, ориентированное прежде на домашнюю аудиторию и не имевшее международного хождения.
Японцы так и не простили Куросаве того, что первым в мире посланцем национального кинематографа стал именно он, а не авторы медитативных поэм Мидзогути и Одзу, что Европа сначала признала не ритуальные драмы и исторические хроники, а взвинченный, неистовый рассказ об истине, извращенной людскими страстями, в котором восточная созерцательность причудливо сплелась с европейским скепсисом и гуманистическим пафосом Достоевского.
Куросава снимал, ломая географические и временные границы, переселяя Макбета в феодальную Японию, а князя Мышкина на послевоенный Хоккайдо, озвучивая прогулку японских влюбленных "Неоконченной симфонией" Шуберта, а горьковскую ночлежку — народной музыкой "бакабаяси". Консерваторы ругали его за отрыв от корней. Подросшее к началу 60-х молодое и по-настоящему "вестернизированное" поколение критиковало за абстрактный гуманизм. В ответ Куросава снял "Красную бороду", в одном из эпизодов которой доктор сначала жестоко увечит вышибал из местного борделя, а потом бросает своему помощнику фразу "Бинты и шины..."
Свою версию "Гамлета" Куросава назвал "Злые остаются живыми". В названии видно известное лукавство — у Куросавы нет добрых и злых, плохих и хороших, но есть жизнь — убогая и прекрасная, полная величия и злодейства. Страсть и мечта — две ее опоры, направляющие, силовые линии. Звучит перестук трамвайных колес в ушах трущобного дурачка Рокутяна, засматривается на призрачный город его сосед по свалке, безумный архитектор... Не скрытые ветвями воины, а настоящий лес атакует Васидзу-Макбета... Страсть возбуждает иллюзию, та в свою очередь уводит от истины. Мука в поисках истины и есть жизнь. В "Смуте" ("Ран") японский король Лир застывает в предсмертном прозрении, а балансирующий на краю обрыва слепой принц роняет вниз культовые атрибуты Будды. Бог рождается из страдания.
Без малого тридцать лет Куросава снимал красивые и жестокие фильмы о людях и их страстях. Дома его недолюбливали. За границей — вежливо восхищались. Кинокомпании диктовали разорительные условия, один за другим проваливались собственные проекты... Многолетний соратник — актер Тосиро Мифуне — в конце концов предпочел экспортную роль "Всемирного японца" некоммерческой философии учителя...
Едва переступив порог шестидесятилетия, Куросава попытался покончить с собой. Он нарушил традицию и здесь — не воткнул с гордой улыбкой меч в живот, как и положено самураю, а полоснул себя бритвой по горлу, словно какой-нибудь романтик, опоенный петербургским туманом... Попытка не удалась. Вернувшись с того света, Куросава приехал в СССР и снял "Дерсу Узала", поразительно мудрую картину о согласии человека с природой и с самим собой. Потом разработал романтическую тему двойника в "Тени воина". Потом примирил страдающего человека и созерцающего Бога в "Смуте", пригласил Мартина Скорсезе сыграть Ван Гога в "Снах". Он стар, мудр, но не утомлен. Он страдал сам и заставлял страдать своих героев. Он самый неяпонский режиссер из всех японских режиссеров и самый последовательный классик мирового кино.