некролог
Сегодня в Москве состоятся похороны Алексея Ильича Комеча, самого последовательного из защитников исторического наследия Москвы и России.
Алексей Ильич был директором Института искусствознания. Как искусствовед, он занимался византийской и древнерусской архитектурой и был непререкаемым авторитетом. Но его знали гораздо больше людей, чем те немногие, кто еще занимается в России византинистикой. Он был защитником памятников.
Две сцены. Университет, 1984 год, Алексей Ильич читает спецкурс по истории новгородской архитектуры. Рассказывает про церковь Спаса на Нередице. В любой книге написано, что это шедевр древнерусской архитектуры. Я думаю, любой, кто брел по болоту к этой оплывшей кочке, внутренне недоумевал, что здесь хорошего, в чем суть этой древнерусской гениальности. Алексей Ильич начал с того, что это странная архитектура. Приходишь в обычный новгородский серый дождливый день, и она приникшая, придавленная дождем (и показывал серый безнадежный слайд). И то же самое в яркий солнечный день вдруг оказывается триумфом (и показывал — с той же точки — действительно триумфальный слайд). Эта архитектура живет вместе с землей, а теперь давайте поймем, как это возможно. Вот так в это время строили в Византии, вот так — романские мастера, на Нередице придумали вот что, здесь — вот такой прием, здесь — вот этот. Постепенно его тихий голос начинал звучать как бы непонятно где, выстраивая свое — бесконечное — пространство. Ты понимал, как он сам десятки раз, в дождь и в солнце, подходил к этой церкви, как шли по этому же болоту этой же тропинкой мастера в XII веке, как одновременно среди заросших травой камней где-то на Балканах так-то работал с ландшафтом греческий архитектор, а вот эти у него учились, как сирийский тип монастырской жизни почему-то перебирался сюда, в это новгородское болото, и все это под тем же дождем и солнцем — и все вот это и есть смысл этой архитектуры.
Вторая сцена, Москомархитектура, 2004 год. Тот же очень тихий голос, те же очень правильные предложения, в роли слушателя — Юрий Лужков, а речь идет о сгоревшем Манеже. В зале очень тихо, говорит Алексей Ильич совершенно невозможные вещи (Юрий Лужков даже подал на него в суд за ущерб репутации, что было жестом полного морального бессилия). И так же этот голос выстраивает свое пространство, и ты видишь, как сначала поджигают в Москве особняки, как потрошат и перестраивают памятники, как город становится местом дешевых муляжей, как все это постепенно и неотвратимо подбирается к центру, и как в итоге вспыхивает Манеж. Эта была картина наполеоновского нашествия на Москву, только в роли Наполеона оказывался мэр, а в роли поджигателей — его инвесторы, девелоперы, строители и архитекторы.
За 20 лет, с 1984-го до 2004-го, у нас все изменилось, и стало само собой разумеющимся, что все безусловные ценности того времени ничего не значат в этом. Люди, державшие в голове исчезнувшие миры и пространства истории, люди с идеально правильной русской речью и тихим голосом оказались совсем никому не нужны. Одни переквалифицировались, другие еще доживают свой век потрясенными и нищими.
Алексей Ильич не был растерян. И он, пожалуй, единственный, для кого мироощущение русского интеллигента осталось основой спокойной нравственной позиции, которая никак не менялась применительно к случаю. С этой позиции все вставало на свои места. Успехи хозяйственной деятельности по реконструкции Москвы становились тем, что они и есть — мерзостью стяжательства, ради процентов прибыли уничтожающего память о своих предках. Попытки понять чиновников в их сложных мотивах и мыслить в новых категориях менеджмента — мерзостью согласия с бандитами. В довольно плотных рядах сегодняшних государственных защитников памятников он был, по-моему, единственной никак не коррумпированной фигурой — хотя в позиции главного эксперта по наследию в Москве мог бы превратиться в миллиардера.
Русская византинистика, шире — русское искусствознание, шире — русская интеллигентность впали в растерянность и нищету потому, что, будучи материями тонкими и прекрасными, они никак не могли объяснить обществу, зачем они нужны. Алексей Ильич был уникален тем, что все это он перевел в гражданскую позицию. В его спокойном голосе была ощутимая героическая нота. Вдруг оказалось, что если обществу это почему-то не нужно, то это проблема общества — это значит, что оно деградирует и само это понимает.
А теперь оно может спокойно дичать дальше. Бывают люди, уход которых чувствуют друзья и единомышленники. Алексей Ильич принадлежит к более высокой породе. О его уходе, я думаю, будут скорбеть и его враги, потому что, даже служа злу, важно знать, что кто-то делает что-то другое, и есть надежда, что зло не победит окончательно.