В 90-е годы прошлого века нападать на европейские ценности оказалось хорошим тоном. Мода на этнику и стиль городских гетто всерьез конкурировали с Рафаэлем и Шекспиром. И тем не менее европейская манера жизни восторжествовала. Почему — объясняет Анна Наринская.
Фильм Ларса фон Триера называется Europa, фильм Агнешки Холланд — даже Europa Europa. Оба эти режиссера — европейцы и поэтому вроде бы должны знать, о чем говорят. И в то же время оба они не из настоящей, главной Европы, а с ее периферии, а значит, должны ценить. И они оценили. Каждый из них по-своему показал, что Европа (вернее, европейскость, система европейских ценностей и взглядов) хоть и пребывает с нами чуть ли не вечность, но на самом деле предмет хрупкий, легко поддающийся разрушению и деконструкции. Более того, кажущаяся незыблемость этих ценностей провоцирует разрушение. Разрушителями Европы — варварами — и датчанин, и полька в своих фильмах представляют самих европейцев. Конкретно — и в том и в другом случае фашистов, перечеркнувших второй мировой войной течение не только европейской жизни, но и европейской истории.
Не будем скрывать, начать с этих на самом деле абсолютно разных фильмов хотелось отчасти потому, что они так удачно называются. Но есть здесь и куда более занимательный момент: оба режиссера показывают нам "закат Европы", происходящий в результате страшного катаклизма, в результате беспрецедентно жестокой войны. Но снимали они эти свои фильмы ровно в то время — в начале 1990-х, когда мы Европу, ту самую европейскость мало-помалу теряли. Причем для того, чтобы запустить этот процесс, ни прихода к власти фюрера, ни тем более "окончательного решения" не потребовалось.
У каждого из нас Европа своя. Та, которую мы узнали из книг, из картин, из фильмов, из снов. И какими бы разными ни были все эти сложившиеся внутри нас истории, они объединены общим смыслом, тем, что Европа — это самое прекрасное, а главное, самое важное из происходящего на свете. Как раз в начале 1990-х на волне левых настроений, последовавшей за синхронно случившейся в Америке и Западной Европе рецессией, интеллектуалы, окопавшиеся в самой Европе, а также в нижней части Манхэттена, бросили свои главные силы на то, чтобы покончить с таким представлением о Европе.
Лично для меня это наступление на общеевропейские ценности и, в частности, на "мою Европу" было отмечено шикарно переизданными фотоальбомами Лени Рифеншталь "Последние нубийцы" и "Африка исчезающая", внезапно возникшие в начале 1990-х в приемной любого уважающего себя нью-йоркского дантиста и парижского турагента. (Кстати, фотографии ненавидимых фюрером негров, сфотографированных его придворной фильммейкершей, заставляют вместе с Ларсом фон Триером и Агнешкой Холланд признать, что какая-то глубинная связь между попытками "задвинуть" Европу и фашизмом все-таки существует.)
На этих снимках нубийцы представали этакими Аполлонами Бельведерскими, только некрасивыми. То есть "некрасивыми согласно нашим европейским ущербным представлениям о красоте". Умелая Рифеншталь придала блестящим черным телам не только статуарность шпееровских кариатид, но и инакость спилберговских инопланетян. Оказавшись другими, чем мы, они, согласно новым представлениям, оказывались ровно такими, какими нужно. Потому что главный западный тренд 1990-х — мультикультурность — предполагал и более того — обязывал считать полинезийский танец если и не выше Рафаэля, то уж во всяком случае равным ему.
Вместе с Рафаэлем в то десятилетие сдал свои позиции и современный европеец. Скорее даже он потерял свои позиции вместе с Шекспиром. Именно Шекспир — универсальный мировой гений по версии знаменитого культуролога Гарольда Блума, выпустившего в 1994 году основополагающий труд "Западный канон". В этой книге не только предлагается список главных европейских авторов, но и безапелляционно утверждается, что только эти писатели и считаются. "Канон" вызвал однозначное неприятие в кругах интеллектуалов. Лучше всего их отношение суммировала фраза "Почему мы должны читать книги, написанные мертвыми белыми европейскими мужчинами", ставшая даже чем-то вроде лозунга.
кадр из фильма "Триумф воли"
Фото: ВАЛЕРИЙ МЕЛЬНИКОВ
Живые белые европейские мужчины в то время тоже оказались не в чести. Их перестали считать "моделью человека", а их культурные, социальные и прочие привычки — не столько хорошим тоном, сколько просто признаками человеческого поведения. Просто признаками человека. Потому что код жестов, поступков и привычек европейца совпадает с кодом культуры — во всяком случае, в той ее части, которую мы не можем отвыкнуть считать культурой.
В 1990-х этот код попытались размыть не только по большому — теоретическому, но и по малому — практическому — счету. Метод был прост: неевропейские элементы европейской культуры типа моды на этнику в одежде или на музыку из городских гетто предложили считать столь же ценными, как и традиционные европейские ценности. И если до того было очевидно, что Европа настолько сильна, а роль европейца так несомненна, что индийский кафтан может только эту роль подчеркнуть (и даже английские и прочие хиппи, несмотря на все старания, так европейцами и оставались), то тут вдруг стало положено считать, что еда на восточный манер или одежда на манер Южного Бронкса может составить европейской привычке жить полноценную конкуренцию.
Для того чтобы осознать, что конкуренции нет и быть не может, Западу понадобились парочка проигранных "маленьких победоносных войн" и пришествие в политику "новых левых", которых отличить от правых можно только через очень сильное увеличительное стекло.
Одетый в аккуратный европейский костюм "новый консерватизм" даже левого толка мультикультурность допускает только на уровне "не ходите в этот тайский ресторан, там европеизированная тайская кухня, а ходите в тот, там она подлинная". А на уровне настоящей Европы — той, которая внутри нас — все эти "подлинно тайские рестораны", как и признание в том, что "на выставке искусства народа кау попадаются очень интересные вещи", всего лишь виньетки, только штрихи к образу европейца в Европе. Читай — человека на Земле.