"Берег утопии" (2002) Тома Стоппарда заставил западного читателя вновь смаковать слово intelligentsia. Это развернутая драматическая трилогия, которая, будучи поставленной в Лондоне и Нью-Йорке, возбудила немалый интерес к русским мыслителям XIX века. Публика валом повалила в книжные лавки, чтобы подробнее разузнать, кто такие Герцен и Тургенев, Бакунин и Белинский — все эти уютно разместившиеся в трилогии Стоппарда загадочные русские бородачи. И гладко выбритые Чаадаев со Станкевичем — тоже. Сборник эссе Исайи Берлина "Russian Thinkers" (1978), от которого во многом отталкивался Стоппард, в Нью-Йорке буквально смели с прилавков. Критики пустились в споры, кто же главнее в пьесах — Бакунин или Герцен? В газетах появились списки книг, которые нужно проштудировать, чтобы лучше понять наше "былое" и наши "думы". В списки вошли и Павел Анненков, и Гоголь, и Пушкин, и Тургенев. Хотя что они могут понять в Тургеневе, если "Записки охотника" у них переводятся как "Sportsman`s Notebook"? Тем не менее по указанному Стоппардом русскому следу кинулись, как будто тот действительно мог привести к волшебной утопии, а не к потрепанной волнами барже, выброшенной историей на берег.
По идее русскому читателю пересказ содержания трилогии не требуется. Но этому тщательно подготовленному изданию (прекрасный перевод, элегантное оформление) все же не помешали бы примечания. Чтобы, к примеру, уточнить, из-за какого отзыва о верноподданнической пьесе Кукольника закрыли "Московский телеграф". Впрочем, Стоппард даже своих зрителей просил не обращать внимания на пресловутые газетные "списки" и приходить на спектакли "Берега утопии" неподготовленными. Самое главное понятно и так.
В трилогии драматург удачно приручил сразу две стихии: разговоры и любовь. Здесь самозабвенно спорят о философии революции и революции в философии. Здесь светит "Полярная звезда", и Герцен, разбуженный декабристами, зевает спросонья. Белинский произносит неистовые монологи о литературе. А музыке дружеских бесед мешает только бряцанье оков самодержавия. Это "наш XIX век". Абстрактные споры "оттеняются" любовными драмами. Влюблены и несчастны сестры Бакунины (именно таких, как они, потом называли "тургеневскими девушками"), у Станкевича не только литературно-философский кружок, но и любовный треугольник. И у Герцена — тоже "треугольник". И у Огарева таковой имеется. Персонажи, чьи имена, казалось, уже навечно превращены в названия московских улиц, предстают живыми людьми. Любопытный англичанин, адепт "очаровательного" постмодернизма, просто прочитал книги своих героев и полюбил их.
В первой части действие разворачивается в Премухине (современное написание — Прямухино), семейной усадьбе Бакуниных — той, что была разграблена в гражданскую войну и только сейчас стала местом паломничества новых анархистов. Последняя же часть трилогии переносит нас в Лондон — город, в котором изгнанник Герцен жил в 1850-х--начале 1860-х и который вновь переживает настоящее русское нашествие. Только, боже упаси, всех этих современных реалий вы в трилогии не найдете. Мастер иронического анахронизма на этот раз как никогда серьезен. Разве что булгаковский Кот прошмыгнет по сцене. Или Белинский размечтается о временах, "когда при слове 'Россия' все будут думать о великих писателях и практически ни о чем": "И если на улице Лондона или Парижа вас спросят, откуда вы родом, вы сможете ответить: 'Я из России, жалкий ты подкидыш' (кажется, здесь все же должно было быть словцо покрепче)". Первая часть мечты Белинского, к сожалению, сбылась. Остается только гадать: почему все это написал начитавшийся Исайи Берлина англичанин, а не проштудировавший Натана Эйдельмана русский intelligent?
Том Стоппард. Берег утопии / Перевод с английского А. Островского и С. Островского. М.: Иностранка, 2006