Творение, приятное во всех отношениях

Александр Рудин исполнил "Сотворение мира"

концерт оратория

В Большом зале консерватории прозвучала оратория Гайдна "Сотворение мира". Одно из самых масштабных произведений венского классика исполняли международным составом: играл отечественный оркестр Musica Viva, хористы (камерный хор Octopus) были приглашены из Бельгии, а певцы-солисты — из Германии. Руководил всем Александр Рудин, приурочивший событие к началу юбилейного года Гайдна (275 лет). Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.

"Сотворение мира" — вещь редкая для нашей сцены. В библейском сюжете дело или не только, но при советской власти оратории не везло. Изучать — изучали, в пример приводить — приводили, но до такой степени общеизвестности, какая была, скажем, у "Страстей по Матфею" Баха, "Сотворению мира" было очень и очень далеко. Именно потому, что у нас традиции исполнения гайдновского опуса в отличие от Германии или Австрии нет, общаться с этой музыкой даже интереснее. Особенно если обращать внимание на сюжет. Либретто венского меломана и мецената барона ван Свитена по мотивам начальных эпизодов "Потерянного рая" Мильтона (и Книги Бытия, конечно) теперь производит впечатление довольно странное. В оратории три части; в первой описывается творение космоса, во второй — появление животного и прочего мира на земле, в третьей — безоблачное счастье наших прародителей в Эдеме. Персонажами (действующими лицами их не назовешь по причине восторженного бездействия) выступают не только Адам с Евой, но и три архангела (Гавриил, Уриил и Рафаил), в изложении которых до слушателя и доводится история творения.

Достоверно известно, что Гайдн с этим либретто увлеченно работал не потому, что оно его чем-то таким отвлеченно-художественным зацепило, а потому, что находил его по-настоящему набожным и возвышенным. Это самое занятное. Для католика Гайдна было самой что ни на есть прописной истиной то обстоятельство, что с Адамом и Евой случилось грехопадение, что и весь мир, и человеческая жизнь после этого основательно испортились. Однако эти неприятности остаются вне границ его внимания; единственная дисгармоничность, которой в оратории дозволено о себе заявить,— это "безвидный и пустой" хаос, очень выразительно обрисованный в первых тактах "Сотворения мира".

Но раз уж с хаосом покончено — значит, все происходящее должно выглядеть ясно, чувствительно, в меру выразительно, в меру величественно. Ах, посмотрите-ка, вот появились птички — и запели так сладостно. Ах, взгляните-ка: в море завелись рыбки, Левиафан появился. Солнышко ласковое, трава зеленая, и коровки, и овечки, и львы, и мошки — все это очень, очень гармонично и упоительно. Музыка не отстает — хоть с колоссальным талантом, хоть с серьезным тщанием, но рисует композитор именно все это. Сегодняшнему человеку, который при слове "оратория" вспоминает строгость баховских пассионов или героику ораторий Генделя, "Сотворение мира", наверное, представляется вещью слишком наивной и слишком улыбчивой.

Именно поэтому и исполнителю этой оратории приходится делать выбор. Какой представить эту вещь слушателю? Абстрактным набором приятной выразительной музыки (под которую, например, можно поставить какое-нибудь совершенно перпендикулярное театрально-хореографическое шоу — как часто делают в последнее время с произведениями подобного склада)? Грандиозным делом рук гения на все времена, который не перестает быть великим, даже если впадает в некоторую наивность? Или фактом истории культуры и музыки, который нужно с музейной аккуратностью показать всем желающим, а после снова убрать в шкаф? Александр Рудин предпочел универсальный, компромиссный, если угодно, путь, внеся в свою трактовку понемногу от всех перечисленных подходов. В целом это работало — целостность и пластичность гайдновской оратории, ее образность, сложность гайдновского письма, которое на поверку обнаруживается под внешней умиленной наивностью,— все это до слушателя было донесено в полной мере. Но сколь бы чутким и понимающим ни показывал себя при этом оркестр Musica Viva, игре его хватало той степени всесторонней отточенности, которая нужна была бы при этом.

Крепкие и стильные работы показали все три немецких солиста, из которых двое уже известны столичной публике. Сопрано Лидия Тойшер (Гавриил, а заодно и Ева) год назад пела Эвридику в "Орфее и Эвридике" Глюка, где несколько терялась на фоне своих знаменитых партнерш — Анны Бонитатибус и Деборы Йорк. То, что за год молодая певица над собой неплохо поработала, было очевидно, хотя частично впечатление зажатости и тускловатости присутствовало и на сей раз. Весьма удачно выступил тенор Маркус Брутчер (Уриил), пару лет назад на Пасхальном фестивале исполнивший партию Евангелиста в "Страстях по Иоанну" Баха. По крайней мере не уступал ему баритон Вольф Матиас Фридрих (Рафаил и Адам), солист явно весьма опытный, редкостно гибкий и деликатный.

Впрочем, по объективному уровню качества работы всех участников исполнения неожиданно обогнал хор. Фламандские хористы, коллектив которых отчего-то называется "Осьминог", продемонстрировали почти невероятный для наших условий стандарт: точный и легкий, но очень красивый звук, внятно-сосредоточенное отношение к исполняемому тексту плюс энтузиазм и живость, ну и, наконец, ощущение спокойной укорененности в той хоровой культуре, органической частью которой являются оратории Гайдна.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...