концерт оратория
В Большом зале консерватории прозвучала оратория Гайдна "Сотворение мира". Одно из самых масштабных произведений венского классика исполняли международным составом: играл отечественный оркестр Musica Viva, хористы (камерный хор Octopus) были приглашены из Бельгии, а певцы-солисты — из Германии. Руководил всем Александр Рудин, приурочивший событие к началу юбилейного года Гайдна (275 лет). Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
"Сотворение мира" — вещь редкая для нашей сцены. В библейском сюжете дело или не только, но при советской власти оратории не везло. Изучать — изучали, в пример приводить — приводили, но до такой степени общеизвестности, какая была, скажем, у "Страстей по Матфею" Баха, "Сотворению мира" было очень и очень далеко. Именно потому, что у нас традиции исполнения гайдновского опуса в отличие от Германии или Австрии нет, общаться с этой музыкой даже интереснее. Особенно если обращать внимание на сюжет. Либретто венского меломана и мецената барона ван Свитена по мотивам начальных эпизодов "Потерянного рая" Мильтона (и Книги Бытия, конечно) теперь производит впечатление довольно странное. В оратории три части; в первой описывается творение космоса, во второй — появление животного и прочего мира на земле, в третьей — безоблачное счастье наших прародителей в Эдеме. Персонажами (действующими лицами их не назовешь по причине восторженного бездействия) выступают не только Адам с Евой, но и три архангела (Гавриил, Уриил и Рафаил), в изложении которых до слушателя и доводится история творения.
Достоверно известно, что Гайдн с этим либретто увлеченно работал не потому, что оно его чем-то таким отвлеченно-художественным зацепило, а потому, что находил его по-настоящему набожным и возвышенным. Это самое занятное. Для католика Гайдна было самой что ни на есть прописной истиной то обстоятельство, что с Адамом и Евой случилось грехопадение, что и весь мир, и человеческая жизнь после этого основательно испортились. Однако эти неприятности остаются вне границ его внимания; единственная дисгармоничность, которой в оратории дозволено о себе заявить,— это "безвидный и пустой" хаос, очень выразительно обрисованный в первых тактах "Сотворения мира".
Но раз уж с хаосом покончено — значит, все происходящее должно выглядеть ясно, чувствительно, в меру выразительно, в меру величественно. Ах, посмотрите-ка, вот появились птички — и запели так сладостно. Ах, взгляните-ка: в море завелись рыбки, Левиафан появился. Солнышко ласковое, трава зеленая, и коровки, и овечки, и львы, и мошки — все это очень, очень гармонично и упоительно. Музыка не отстает — хоть с колоссальным талантом, хоть с серьезным тщанием, но рисует композитор именно все это. Сегодняшнему человеку, который при слове "оратория" вспоминает строгость баховских пассионов или героику ораторий Генделя, "Сотворение мира", наверное, представляется вещью слишком наивной и слишком улыбчивой.
Именно поэтому и исполнителю этой оратории приходится делать выбор. Какой представить эту вещь слушателю? Абстрактным набором приятной выразительной музыки (под которую, например, можно поставить какое-нибудь совершенно перпендикулярное театрально-хореографическое шоу — как часто делают в последнее время с произведениями подобного склада)? Грандиозным делом рук гения на все времена, который не перестает быть великим, даже если впадает в некоторую наивность? Или фактом истории культуры и музыки, который нужно с музейной аккуратностью показать всем желающим, а после снова убрать в шкаф? Александр Рудин предпочел универсальный, компромиссный, если угодно, путь, внеся в свою трактовку понемногу от всех перечисленных подходов. В целом это работало — целостность и пластичность гайдновской оратории, ее образность, сложность гайдновского письма, которое на поверку обнаруживается под внешней умиленной наивностью,— все это до слушателя было донесено в полной мере. Но сколь бы чутким и понимающим ни показывал себя при этом оркестр Musica Viva, игре его хватало той степени всесторонней отточенности, которая нужна была бы при этом.
Крепкие и стильные работы показали все три немецких солиста, из которых двое уже известны столичной публике. Сопрано Лидия Тойшер (Гавриил, а заодно и Ева) год назад пела Эвридику в "Орфее и Эвридике" Глюка, где несколько терялась на фоне своих знаменитых партнерш — Анны Бонитатибус и Деборы Йорк. То, что за год молодая певица над собой неплохо поработала, было очевидно, хотя частично впечатление зажатости и тускловатости присутствовало и на сей раз. Весьма удачно выступил тенор Маркус Брутчер (Уриил), пару лет назад на Пасхальном фестивале исполнивший партию Евангелиста в "Страстях по Иоанну" Баха. По крайней мере не уступал ему баритон Вольф Матиас Фридрих (Рафаил и Адам), солист явно весьма опытный, редкостно гибкий и деликатный.
Впрочем, по объективному уровню качества работы всех участников исполнения неожиданно обогнал хор. Фламандские хористы, коллектив которых отчего-то называется "Осьминог", продемонстрировали почти невероятный для наших условий стандарт: точный и легкий, но очень красивый звук, внятно-сосредоточенное отношение к исполняемому тексту плюс энтузиазм и живость, ну и, наконец, ощущение спокойной укорененности в той хоровой культуре, органической частью которой являются оратории Гайдна.