Презентация книги Мераба Мамардашвили "Картезианские размышления" состоялась в пятницу в издательстве "Прогресс". Выход книги выдающегося философа и педагога одновременно отдаляет и делает более острой утрату, которую понесли его друзья и ученики. Отдаляет в силу того, что особая письменная речь этих книг напоминает об исторической дистанции, отдаляющей от атмосферы, в которой создавались опубликованные в книге лекции, а обостряется чувство утраты оттого, что, становясь письменной, эта речь утрачивает уникальный эффект авторского присутствия, неотделимый от техники научения ненаучаемому — философии. Книгу представляет философ МИХАИЛ РЫКЛИН.
Отношение Мераба Мамардашвили к философии выражено уже названием книги, зеркально воспроизводящем знаменитые "Картезианские размышления" Эдмунда Гуссерля (1931), которые в свою очередь отсылают к "Метафизическим размышлениям" Декарта (1641). Через это название-палимпсест книга соотносится не с картезианством как исторической формой философствования, но персонально с Декартом как неотъемлемой частью любой истинной философии. Тема посвящения в философию, идущую поверх "философии учений и систем", в то, что можно назвать этикой рефлексии, является основной в творчестве Мамардашвили, где акт мышления предстает как глубоко этический, вовлекающий личность философа целиком, причем здесь-и-теперь. Эти новые "Картезианские размышления" являются частью сложнейшего интертекста современной философии в большей мере, чем это можно предположить по числу цитируемых имен. Например, буквально через всю книгу проходит скрытая полемика с работой одного из крупнейших современных философов Жиля Дилеза "Логика смысла" (1969).
Однако Мамардашвили не был философом-полемистом: он пользовался мыслями других в позитивной форме и привлекал внимание к моментам сходства "правильно выполненных мыслей" самых различных фигур. Не менее фундаментально, чем Декарт или Кант, философствовал, по мнению Мамардашвили, Марсель Пруст в "Поисках утраченного времени", Шарль Фурье в "Новом любовном мире", а также Лев Толстой, Данте и др.
Метод устного научения философии, которому Мамардашвили следовал особенно в 70-80-е гг., ставит — и еще будет ставить — перед издателями его работ трудность совершенно особого рода. Редактор оказывается во власти двух противоположных устремлений: он старается сделать тексты максимально письменными, но в то же время сохранить их особую устную интонацию. В результате получается не письмо и не речь, а промежуточный жанр, особая письменная речь, существующая только на стыке необходимо текстуального и несводимо устного начал, в зоне их активного взаимодействия. Запись действует при этом как увеличительное стекло, привлекающее внимание к фактуре, бессознательным аспектам речи, к тому, что отвлекает от полного присутствия говорящего Я, его пред-состояния собранию слушающих. Запись работает как второе, замещающее событие речи, постоянно указывающее на свой исток и первособытие и одновременно от него отдаляющее. Думается, в случае "Картезианских размышлений" Юрию Сенокосову и работавшим с ним редакторам — в том числе сестре философа, Изе Константиновне — этот хрупкий компромисс удался, и речь Мераба Мамардашвили состоялась в качестве письменной речи. Это тем более важно, что сейчас нам все труднее перенестись в 1981 год, когда читались эти лекции, и воссоздать совокупность репрессивных институтов и корпоративных интересов, тяжесть которых давила тогда любое независимое мышление.
Второе событие, событие письменной речи, обладает собственной логикой, автономной в отношении причин, вызывающих его к жизни. Эффект неприемлемости и гонимости, привлекавший столь многих в этой философской речи десятилетие назад, в рамках второго события сменяется вниманием к археологическим, рационально неконтролируемым пластам этой инициирующей речи, к тому, что делает ее притягательной и сегодня. Речь о герое новой философии Рене Декарте возвращается как письменная речь. Каким качеством наделяет ее акт записи и публикации, предельно внимательный к конкретности этой речи, но неизбежно агрессивный по отношению к заключенному в ней присутствию автора (и связанными с этим присутствием стилистическими особенностями, неологизмами)? Как устроена философская память и почему она вынуждена постоянно апеллировать к своему истоку? Есть ли что-то от авторитаризма в самом акте инициирующего говорения?
Сила "Картезианских размышлений" в том, что они оставляют нас наедине со всеми этими и рядом других вопросов, ставших необратимыми благодаря этой книге.
МИХАИЛ Ъ-РЫКЛИН