выставка живопись
В Инженерном корпусе Третьяковской галереи открылась выставка "Уистлер и Россия". Из Метрополитен-музея, Вашингтонской национальной галереи, галереи Тейт и других знаменитых собраний Европы и Америки в Россию впервые привезли картины, офорты, литографии и рисунки одного из крупнейших художников XIX века — Джеймса Эббота Макнейла Уистлера. АННА Ъ-ТОЛСТОВА считает, что эта выставка — лучшая в юбилейной программе к 150-летию Третьяковки.
Несколько картин вообще из хрестоматии. Например, "Гармония в сером и зеленом. Мисс Сисели Александер", скучающая девочка в чем-то воздушно-белом, вся в таких же воздушных ромашках и бабочках,— словно бы пижонская подпись Уистлера в виде эмблемы-мотылька запорхала по картине. Философ Томас Карлейль, терпеливо позировавший параллельно с мисс Сисели ("Аранжировка в сером и черном #2. Портрет Карлейля" тоже есть на выставке), очень ее жалел: Уистлер был безжалостен к моделям и чуть не спалил своего друга Стефана Малларме, поставив его на целый день у пылающего камина. Или поздний автопортрет "Коричневое и золото": стройная фигура стареющего денди с вестпойнтовской выправкой, как бы смытая, почти затертая; эту привычку по сто раз переписывать одну и ту же картину якобы и имел в виду Оскар Уайльд, когда придумывал свой "Портрет Дориана Грея".
Есть подборка ноктюрнов, почти монохромных видов Темзы с закорючками лодок и человеческих фигурок; здесь художник, как считается, вплотную подошел к абстракции. Есть и "Аранжировка в черном #3. Сэр Генри Ирвинг в образе Филиппа II Испанского" — реверанс Веласкесу, которого Уистлер открыл одновременно с Эдуардом Мане и импрессионистами, и "Шесть марок фарфора" с кимоно и веерами — самое начало японизма, которым заразились эстетствующий Лондон и богемный Париж. Плюс акварели, офорты и литографии, снискавшие Уистлеру репутацию одного из лучших графиков XIX века. Плюс фотографическая реконструкция знаменитой Павлиньей комнаты лондонского модника Лейланда, оформив которую еще в 1870-х Уистлер оказался чуть ли не пионером ар-нуво.
Вопиющая несправедливость: Уистлер в доску наш, а мы его раньше толком и не видели. "Наш" англо-американский космополит Уистлер по двум причинам: он ученик Петербургской академии художеств и парижский учитель Анны Остроумовой-Лебедевой.
Пока Уистлер-старший, военный инженер, выписанный в 1843-м из Америки в Россию Николаем I, строил железную дорогу между Петербургом и Москвой, Уистлер-младший еще ребенком приобщался в Петербурге к изящному: любовался фонтанами в Петергофе, гонял на коньках по льду Невы, созерцая классические фасады, забегал на академические выставки, а потом и вовсе был записан в класс Петербургской академии художеств. Позже он любил прихвастнуть русскими корнями и даже на суде с обругавшим его картины Джоном Рескином (это был первый в истории искусств процесс "художник против арт-критика") местом своего рождения назвал Петербург. А Остроумовой-Лебедевой, удравшей учиться к Уистлеру в Париж и писавшей в дневнике, что в Петербурге все просто лопнут от зависти, посвящена целая выгородка с литографиями, и по ним видно, что лучшим учеником мэтра была все же не она, как это принято у нас считать, а Уолтер Сиккерт.
Нет, конечно, тема русских связей на выставке не ограничивается банальной биографией. Она взята шире — Уистлер и "параллельные явления" в русском искусстве: пейзажные симфонии и ноктюрны передвижников, шишкинские офорты, коровинский импрессионизм, Бакстово эстетство, японщина у Андрея Рябушкина и Вадима Фалилеева, павлины у Михаила Ларионова, декадентство обожествлявших Уистлера мирискусников, тональные изыски в живописи Валентина Серова, так что "Портрет Ермоловой" впору называть нашей "гармонией в сером и черном". Только почему "параллельные" — непонятно: все то, что с таким мучительным изживанием академизма давалось нашим, было с легкостью и изяществом настоящего артиста сделано Уистлером лет на тридцать раньше. Отчего напрашивается вывод: если чем и обязан Уистлер России, так только тем, что в Петербургской академии проучился недолго, проповедей Владимира Стасова про ответственность художника наслушаться не успел и благополучно забыл петербургские уроки в пору парижской импрессионистической вольницы.