В отвечающем за показ современного искусства филиале Государственного Русского музея, Мраморном дворце, открылась ретроспектива Татьяны Назаренко, самой заслуженной (во всех смыслах этого слова) художницы "левого МОСХа". Выставку звезды либерального крыла московского творческого союза рассматривала КИРА ДОЛИНИНА.
Выставлять в ноябрьском Петербурге столь откровенно московское, яркое, в лоб, агрессивное, патетичное, назидательное, в прямоте приема откровенно лубочное, увенчанное лаврами госпремий и профессорств, лелеющее при этом свое "левачество" искусство — идея неразумная. Татьяна Назаренко говорит на языке 1970-х, который в Ленинграде еще бы поняли, но в Петербурге является совершенно чужим: мифология разная. По Мраморному дворцу ходит недоумевающая молодежь, которая ничего не знает о великих заслугах торжественно разменявшего седьмой десяток автора и исканиях ее поколения и вынуждена соглашаться с шипящими вслед бабушками-смотрительницами: всего этого вокруг нас слишком много.
А это несправедливо: в другом контексте такой слишком напористый для Питера художественный язык может оказаться вполне уместным. Что, собственно, и демонстрирует Москва: в столице свой зритель у Татьяны Назаренко был всегда. В богемной Москве она усаживала за свои живописные столы бородатых красавцев в растянутых свитерах и манерных красавиц XVIII века в пудреных париках. Она густо насыщала артистический быт православными символами. Героями ее пантеона были Суворов, Пугачев и декабристы. В 1980-х и особенно в 1990-х главным героем, впрочем, стал народ — тот, который выпивает в сквериках, стоит в очередях за водкой, просит подаяния в переходах метро. С приходом нового века возникают новые темы (взрыв — оторванные ноги-руки-головы) и новые технологии (рельефы из монтажной пены).
Конечно, алкоголики, попрошайки и панки с ирокезами есть и в Питере. А вот ранняя символика, на которой, собственно, и замешено все искусство Татьяны Назаренко, как-то не прижилась. Здесь, конечно, был XVIII век, да еще какой, но последним его искренне любил Александр Бенуа, а ленинградцы-семидесятники предпочитали всем Рокотовым с Левицкими модерн и достоевщину. Мода на диссидентствующее православие пришла сюда из Москвы, но буддизм, иудаизм, а то и католицизм, воспринимавшиеся в Ленинграде не менее нонконформистски, сдвинуть со своих позиций не смогла.
Москва сотворила прототип своему диссидентству из декабристов, а Ленинград пестовал свой онегинский дендизм. Москва много говорила, иногда бросалась в подписантство, лучших сажали, оставшиеся о них помнили; Ленинград пил, пророчествовал, отправлял в лагеря не столько за политику, сколько за искусство, и мрачнел.
Татьяна Назаренко всегда была богемной и никогда не была гонимой. Как никто в левом советском искусстве она чувствовала грань дозволенного. Как никто из своих была и есть обласкана властями. Она честно пишет о том, что у нее болит, но пишет (вырезает, пенит, лепит) настолько в лоб, что уважающему форму больше содержания, а тонкости эзопова языка больше агиток зрителю трудно преодолеть неудобство за автора.