гастроли театр
В Москве на сцене театра "Новая опера" вильнюсский театр "Мено фортас" дважды показал спектакль знаменитого литовского режиссера Эймунтаса Някрошюса "Фауст" — главное событие проходящего в Москве театрального фестиваля "Сезон Станиславского". Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Случающиеся раз в полтора или два года гастроли литовского театра "Мено фортас" со спектаклями Эймунтаса Някрошюса — из разряда тех событий, на афише которых словно написано симпатическими чернилами "явка обязательна". Все, кто пишет о театре, и самые пытливые из тех, кто его делает или пока только учится, в отношении любых других театральных событий позволяющие себе избирательное любопытство, при появлении в московской гастрольной афише новой постановки Эймунтаса Някрошюса встают под ружье. Зал, приходящий на Някрошюса,— сплоченная группа посвященных, в которой случайному посетителю непросто. "А у него всегда такие спектакли? — робко поинтересовалась моя соседка.— Я первый раз пришла посмотреть. Очень трудно, одни символы".
Да, всегда такие — загадочные, мучительные, почти всегда изнурительные, подчас раздражающие герметичностью смыслов и настойчивым, упорным повторением одних и тех же режиссерских приемов. Избитым стало сравнение режиссера Някрошюса с мастероватым хуторянином, но куда от него деться: он делает спектакли так, словно выполняет тяжелую сельскую работу. Крестьянину не до красоты. И торопиться ему некуда, поэтому спектакль Някрошюса может идти почти пять часов, а самые интересные и выразительные сцены вполне могут случиться тогда, когда до полуночи останется уже совсем недолго.
Спектакль Эймунтаса Някрошюса — это испытание, это почти наказание. Но стоит ли нам, простым смертным, роптать, если даже бог (Повилас Будрис) в литовском "Фаусте" оказывается занят буквально рабским трудом: обливаясь потом, он крутит какое-то бревно — не то воображаемую ось всего мироздания, не то вполне конкретный мельничный жернов. И прежде чем подать руку нечистому, бог плюет на ладонь. Отношения между людьми здесь мужицкие, простые и в то же время исполненные недоверия и сомнения. И весельчак, рубаха-парень Мефистофель (Сальвиюс Трепулис) — тоже здешний парубок. И Гретхен (Елжбета Латенайте) — совсем деревенская девушка. Да и сам доктор Фауст (Владас Багдонас) может сколько угодно произносить слова Гете о тоннах прочитанных книг, но на иссушенного жаждой познания интеллектуала он похож не больше, чем на кряжистого деревенского деда, вдруг задумавшегося о высшем смысле бытия и потерявшего покой. На снисхождение небес режиссер не надеется: в финале его герои блуждают в потемках с выставленными вперед руками аки слепцы.
Образ спектакля Эймунтаса Някрошюса хорошо знаком по его прошлым работам: черные фигуры в черном пространстве да несколько странных предметов, на сей раз придуманных Марюсом Някрошюсом высоких усеченных конусов, отливающих медью и похожих то ли на кофеварки-джезвы, то ли на домики-склепы в городе мертвых. Их формам вторят черные накидки-фунтики, укрывающие тела сельчан, которые названы в программке духами. В одной из самых запоминающихся сцен "Фауста" черные люди натягивают из кулис в кулисы веревки, на которых по сцене летает тарелка-абажур с яркой лампочкой. Она становится собеседником Фауста, одновременно исповедницей и искусительницей. А заодно, конечно, заставляет вспомнить о пыточных лампах в кабинете следователей. Через несколько минут веревки уже протянутся струнами, и бегущие по ним "всплески" можно принять за волны ветра на колосящемся поле, но вдруг вспоминаешь и об импульсах кардиограммы. Тем более что, когда Фауст замертво падает на подмостки, обмякшие струны оказываются брошены на него, точно стропы на опущенный гроб.
В этом смысле новый "Фауст" тоже похож на предыдущие постановки Эймунтаса Някрошюса: из многочасового действа запоминаешь навсегда несколько ярких, как вспышки света, сцен, остальное же стирается из памяти. Кажется, что после "Фауста" оно сотрется быстрее, чем обычно. Обычно его спектакли действуют на зал как удав на кролика, в "Фаусте" же заглотить "добычу" режиссеру никак не удается. В диалоге с Гете Някрошюс, кажется, боится остаться в тишине — и весь спектакль идет под фоновую музыку: то слышится лирический перебор клавиш, то свист самолета, то потусторонний вой, но большую часть вечера — рядовая продукция электронного синтезатора. Эймунтас Някрошюс, кажется, весь спектакль лишь подступается к неподъемной и непостижимой трагедии, он заходит то с одной, то с другой стороны. Вроде бы бросается вперед, но потом сам же и осекается. Как в одном из эпизодов спектакля, когда доктора Фауста готовят к забегу — закатывают ему штанину, ставят в стартовую позицию, а когда он совершает бросок к авансцене, радостно объявляют: фальстарт.