Книги авторов "третьей волны" с конца 80-х годов стали возвращаться в Россию. Многих некогда вытесненных из страны писателей восстановили в Союзе, и они обзавелись многотомными собраниями сочинений, о чем, покидая родину, не могли и мечтать: Аксенов, Войнович, Бродский, Солженицын изданы ныне в России тиражами, не поддающимися учету, далеко обойдя секретарей, когда-то исключавших их из писательского цеха. К русскому читателю пришли и вновь обретенные авторы, имена которых стали известны уже в эмиграции. Среди них чемпион по числу изданных на родине книг Эдуард Лимонов, что отчасти объясняется его примерной плодовитостью, Юз Алешковский с романами "Николай Николаевич", "Кенгуру", "Рука", Зиновий Зинник с "Русофобкой и фунгофилом", Юрий Милославский с "Укрепленными городами", Аркадий Ровнер, Игорь Померанцев. Казалось бы, полынья в отечественной словесности затянулась, литературные зарубежье и метрополия прочно сошлись. Но вот недавно на московских афишах появилось новое имя автора-эмигранта, а теперь одна за другой появились две новые книги авторов, покинувших страну уже в "перестроечные времена". Рассказывает НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
Этих авторов к "третьей волне" не отнесешь. Они не эмигранты, а своего рода паломники на Запад. Кто-то из них живет попеременно в России и в Европе, кто-то бывает на родине наездами: они не пережили "эмигрантского шока", всегда имея возможность вернуться назад. Несмотря на то, что они не участвовали в "литературной жизни" в последние годы и пришли "со стороны", их книги выходят, и не только потому, что они "иностранцы". Отрадно, что интерес к ним, пусть отчасти и обусловленный экзотичностью их образа жизни, литературно оправдан.
Имя драматурга Михаила Волохова ничего не говорило московским завлитам, когда в 90-м году в московском выпуске парижского журнала "Мулета" была напечатана его пьеса "Непорочное зачатие". Там же была опубликована фотография автора в обнимку с классиком "театра абсурда" Эженом Ионеско. Волохов, действительно, абсурдист, но — русский, его абсурд — не литературный прием, а адекватная форма отражения действительности. Он социален, в принадлежности его героев определенной группе не возникает сомнений подобных тем, что могут вызвать персонажи Ионеско или Беккета. К слову, его единственная поставленная в Москве пьеса "Игра в жмурики" срежиссирована весьма конкретно, это сцена из жизни (правда, жизни сотрудников морга), а не авангардное действо.
Владимира Помещика, книга повестей и рассказов которого "Поля проигранных сражений" вышла недавно в смоленском издательстве ТРАСТ-ИМАКОМ, представил читателям Саша Соколов, как некогда его самого — Набоков. В своем, как обычно витиевато и иронично написанном, предисловии он отмечает прежде других вещей повесть "Отель "Миллион обезьян", упоминая, что эта вещь понравилась и Бродскому. Повесть отлично иллюстрирует сквозной для всей книги прием: герои Помещика всегда эскаписты, но их уход — мнимый, поскольку способ ухода — водка и воображение. Герой повести — деревенский учитель, у которого рабочие с лесоповала увели возлюбленную. Питье самогона помогает отрешению героя, и он в мечтах путешествует по Индии. Все это было бы только мило, если б что-нибудь подобное написал другой автор. Но Помещик жил в Индии, работал учителем под Архангельском и не раз пил самогон. У него отточенный стиль, не лишенный сюрреалистического колорита, он умеет добиваться эффекта взаимопроникновения слоев бытия, которые берется описывать.
Дмитрия Добродеева, книга которого "Архив" только что вышла в издательстве ППП российского ПЕН-Центра, представляет другой мэтр — Андрей Битов. Из всех трех авторов, Добродеев — паломник с наименьшим стажем, он переехал в Германию всего четыре года назад. Он дебютант в наиболее точном смысле слова: его рассказы по-русски нигде никогда не публиковались, что. кстати говоря, весьма удивительно. Эти краткие миниатюры украсили бы любое современное периодическое издание, но возможно как раз сжатость и отпугивала редакторов — это их качество оборачивается почти в каждой вещи внутренним напряжением, способным нокаутировать любой соседний "полноформатный" текст. Битову рассказы Добродеева напомнили Борхеса, должно быть (помимо сжатости), — свободным оперированием историческим временем и географией. Лапидарностью же стиль этого автора близок стилю Бабеля времен "Конармии", хотя сплав Бабеля с Борхесом довольно трудно вообразить.
Во всех трех авторах помимо прочего замечательно то, что они ничего общего не имеют с расхожим "авангардизмом". Как пишет о Добродееве Битов: "к шестидесятникам не относится по возрасту, к авангардистам по зрелости". Однако, именно эти примеры и показывают, что между "шестидесятниками" и "авангардистами" в нашей словесности есть кое-что общее, причем превосходного качества. И еще одно наблюдение: все трое пишут острее и жестче, чем их литературные ровесники в метрополии, выезжавшие за границу лишь в качестве туристов или гостей университетов. Оторванные от литературной рутины, они в своих сочинения — "бескорыстней", они скорее авантюристы и странники, чем профессиональные литераторы. Их русские пейзажи, написанные "оттуда", более терпки и дрожащи, их иноземные впечатления — больней, у них больше трепета и лихорадки в переживании бытия. Литераторам, изгнанным когда-то из кооперативных квартир у "Аэропорта", эмиграция, как правило, не пошла на пользу. Но тем, кто кооперативными квартирами обзавестись не успел, "послание", безусловно, помогло найти свой голос.