Помимо малоупотребимых теперь слов sputnik и bolshevik в значении "спутник" и "большевик", а также babushka в значении "головной по-русски повязанный платок" русский язык обогатил языки иностранные словом dacha, обозначающим небольшой, как правило, неутепленный домик под городом, где семья проводит лето, то есть дачу. Из этого лексикографического факта ясно: феномен дачи имеет русские корни, как спутник или большевики — советские. Погордимся же, предлагают ПЕТР ЯНИН и ФЕОФАН ХОРОШЕВСКИЙ: вот он, наш вклад в общечеловеческую жизнь.
Очерк происхождения
Дача восходит, как и многое в отечественной истории, к Петру I. По большей части петровские нововведения были всего лишь заимствованиями из голландского либо германского уклада. Но не дачи! Да и то сказать, где бы даже германцам, не говоря о голландцах, взять свободной земли. А у Петра она была quantum satis, вот он и раздавал наделы особо отличившимся. Происходила — внимание! — дача земли.
Однако петровские дачи не были дачами в том смысле, в каком мы теперь их понимаем. То были земельные угодья, небольшие в сравнении с поместьями или именьями, да и без крестьян, но попросту огромные по нынешним меркам.
Заметное развитие дачной культуры — с переменой в самом уже понятии дачи, ставшей теперь не земельным угодьем с барской усадьбой, а просто домом о пяти-шести комнатах на участке земли, который сегодня и жадному генералу покажется недостаточным, да еще скорее не собственным, а наемным — произошло в позапрошлом веке. Тому в высокой степени способствовал столичный статус Санкт-Петербурга, о климате которого можно было сказать только: "Дрянь" — да и теперь не слишком-то он улучшился,— но в этом климате принуждены были жить чиновники и другие важные, но небогатые или неродовитые люди.
Петербургское, да и вообще городское, нездоровье гнало этих людей под сень дерев и на сельские просторы. Так-то вот и развилось дачное дело — спрос родил предложение.
Особенно же дачи стали популярны после того, как в России появилась какая-никакая, а все-таки сеть железных дорог. Случилось это к концу позапрошлого века — в прекрасное правление Александра III. Отпала наконец-то у дачников необходимость, нагрузившись городскими припасами, переселяться на дачу надолго и торчать там безвылазно. Можно было каждый день ездить на службу и возвращаться в уютное гнездо — конечно, с мухами и кислыми лицами прислуги да супруги, но все же на свежем воздухе и при деревенской еде.
Женское царство
Железные дороги сделали и еще одно важное для дач дело — произвели на свет целое общество инженеров. Это общество получало значительное жалованье, но происходило по большинству своему из людей простых, разночинных, особенно не любивших — в особенности в зрелые свои годы — чахоточного города и потому радостно бежавших из него. К инженерам надо прибавить таких же по настроению врачей, юристов, магазинных управляющих и им подобных наемных работников, а также мелких купчишек, успешных художников и писателей, а еще поиздержавшихся аристократов — и картина русского дачного класса будет нарисована.
Сегодня мы сказали бы о них как о среднем классе.
А средний класс, пред которым отступила навсегда бедность и который мужественно забросил юношеские светлые идеалы далеко за сарай и не готов жертвовать ужином, при котором ему прислуживает, изящно закатываясь за горизонт, тусклое северное солнце, обеспокоен одной-единственной необходимостью — развлекать себя.
Какие же развлечения предлагали ему конец XIX--начало XX века? О шопинге и говорить смешно — никакого разнообразия: платье чаще шитое, нежели готовое, обуви готовой нет почти совершенно, выбор домашней утвари крайне ограничен. Синематограф уже начал свою захватывающую карьеру, однако еще диковинка. Телевидение, усладу досуга, не изобрели. Автомобили ломались скорее, чем ехали. Недостатка не было разве что в простых услугах и пищевых продуктах — окончательно оправившаяся от отмены крепостного права Россия давала в избытке и рабочие руки, и еду.
Новым загородным жителям, таким образом, оставались пешие, конные и лодочные прогулки, бесконечное чревоугодие и пьянство, а также легкое чтение, походы в гости и любительские театры — как задуманные дачниками нарочно, так и рожденные самой ленивой, сытой, пьяной и не слишком осмысленной дачной жизнью.
Наконец, надо прибавить, что дача — место женское, а точнее сказать — для женщины предназначенное. Россия и вообще-то страна больше женская, но все-таки в городах женское превосходство меньше заметно, оно несколько всегда смягчено показной деловой суетой мужчин. Но на даче, где женщина находится и куда мужчина всего лишь приезжает, полностью ее власть, ее царство. Так было тогда, мало изменилось и теперь.
Оттого и не странно будет сказать, что дача в жизни русского человека почти всегда появляется по женской воле. Женщине будто бы хочется безмятежной, покойной, красивой жизни на природе, буквально идиллии — вот изволь соответствовать.
Фото: ИТАР-ТАСС
Зачем мужчине дача
В одном из последних произведений Ивана Александровича Гончарова — очерке "Май месяц в Петербурге" — ведется речь о жизни большого петербургского доходного дома, давшего приют разного рода человеческим существам. Тут и аристократы (граф и графиня, каждый со своим швейцаром), и чиновники, высокопоставленные и пожиже, и немолодые сестры-сироты, проживающие крошечный капитал, и купец, которого лавка тут же в подвале и который сохнет сразу по обеим сестрам, и средних лет семья бездельников, живущая на чужой счет, и многие, многие другие.
Герой очерка — управляющий дома Иван Иванович Хохлов, обитающий здесь же, несколько высокий сутуловатый человек, который всегда шутит. Гончаров коротко описывает его занятия, и видно, что конца им нет: Иван Иванович — сердце этого дома, но и дом этот — вся жизнь Ивана Ивановича.
И вдруг отказывает он в вакантной квартире выгодным жильцам, а поселяет туда философа, многие годы то создающего лексикон восточных языков, то занятого астрономией: хотелось бы ему знать, какие жители есть на Марсе, Венере и других планетах. Иван же Иванович, деловой человек, ходит к этому философу каждый день, слушает его и против обыкновения не шутит, а молчит — все оттого, что с философом вместе поселилась сестра, молодая вдова.
И вот уже, пишет Гончаров, Иван Иванович нанял дачу и поселил туда этих брата и сестру, да ездит туда каждый день обедать, но пока возвращается ночевать в город...
Похожий пример дает Иван Александрович Бунин в довольно известном рассказе "Муза". Герой его — немолодой состоятельный тамбовский помещик, который вздумал учиться живописи, для чего приехал в Москву и поселился в скверной гостинице на Арбате. Юная консерваторка дочь врача Муза Граф в лучшей традиции женской самостоятельности — каковая самостоятельность в начале века только входила в моду и оттого была совершенно отчаянной — приходит к герою в номер, говорит ему, что он ее первая любовь, и в короткое время навязывается ему в гражданские жены. Ошалев от упавшего на него счастья, герой бросает живопись и сосредоточивается на Музе. Наступает весна, и — вроде бы полная противоположность гончаровскому Ивану Ивановичу — он живет на даче постоянно, а Муза приезжает к нему и проводит с ним время до ночи, а потом отправляется обратно в город. "Я шел на станцию встречать ее. Подходил поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло каменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в толпе она, с сеткой, обремененной пакетами закусок, фруктами, бутылкой мадеры... Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед ее поздним отъездом бродили по парку..."
Но нет, противоположность кажущаяся — дача, пишет Бунин, снята по настоянию Музы.
В июне они переехали в тамбовское имение несостоявшегося живописца, а зимой Муза его покинула — так же резко и неожиданно, как и появилась в его жизни. Но нам теперь недосуг. Оставим в стороне аллегорический смысл этого печального рассказа: Муза, бросившая творца. Мы же о дачах!
Ревность к земле
Домик, снятый героем Бунина, был одним из многих, настроенных на землях старинного имения. Тамбовскому помещику странна была жизнь на земле, но безо всякого дела, однако он не тяготился ею и в постоянном ожидании своей Музы наблюдал за дождями, зарядившими на всю весну. От сырости его сапоги поросли бархатом плесени.
Антон Павлович Чехов в знаменитой комедии "Вишневый сад" как раз и объясняет эту загадку — как получается, что чудное старинное имение разбивается на дачные участки.
Героиня комедии помещица Раневская приезжает в родное имение, обремененное долгами, чтобы попытаться как-то спасти его. Потомок крепостных этого имения купец Лопахин сразу по ее приезде предлагает ей: "Ваше имение находится только в двадцати верстах от города, возле прошла железная дорога, и если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода... если теперь же объявите, то, я ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, все разберут... Только, конечно, нужно поубрать, почистить... например, скажем, снести все старые постройки, вот этот дом, который уже никуда не годится, вырубить старый вишневый сад..."
Сюжет, если он вообще есть в этой пьесе, состоит в том, что Лопахин все предлагает пустить имение и сад под дачи и обещает даже дать денег на развитие проекта, а Раневская все отказывает ему под разными предлогами: то говорит, что ей жалко вишневого сада, то морщится, что дачи и дачники — ужасная пошлость. Объяснение этому удивительному упрямству и непрактичности в комедии содержится: Раневская, будучи во Франции, сошлась с молодым местным негодяем, из-за его долгов ей пришлось продать дачу в Ментоне (сейчас это местечко на Лазурном берегу снова хорошо знакомо русскому человеку), негодяй не оценил ее жертвы и бросил ее.
Конечно, после такого дачного происшествия столь глубоко чувствующая женщина, как Раневская, вряд ли согласится видеть чужое дачное счастье на собственной земле. А простодушный Лопахин еще и описывает ей дачное счастье! Может ли она согласиться?
Комедия завершается к всеобщему удовлетворению — сам Лопахин покупает имение Раневской и принимается выполнять собственный коммерческий план, а Раневская, получившая от продажи кое-какие средства, возвращается во Францию — должно быть, искать своего негодяя.
Нравы дачного времени
Но вот непоправимое произошло, и, как сказано у Бунина и Чехова, старинное имение поделено на участки, на них настроены небольшие домики. Заглянуть в частную жизнь их обитателей почли своим долгом многие знаменитые литераторы, почти всегда сопровождая подглядывание нравоучительными выпадами.
Во "Второй книге стихов" Александра Блока сразу несколько стихотворений суть такие подглядывания. Самое, наверное, известное из них — "Незнакомка" — написано от лица дачника, выступающего с критикой собственной бездумной дачной жизни: "И каждый вечер за шлагбаумами,/ Заламывая котелки,/ Среди канав гуляют с дамами / Испытанные остряки..." Сам критик, как и его соседи по даче, совершенно не представляет себе, как убить время, и все глядит на Незнакомку — по всей видимости, девушку легкого поведения, ежевечерне появляющуюся в ресторане, где он пунктуально напивается — и воображает себе бог весть что и, наконец, признает правоту бездумных гуляк: истина в вине.
В следующем стихотворении "Второй книги" — без названия — примерно тот же персонаж описывает примерно те же обстоятельства, и даже стихотворный размер тот же: "Там дамы щеголяют модами,/ Там всякий лицеист остер --/ Над скукой дач, над огородами,/ Над пылью солнечных озер./ Туда манит перстами алыми / И дачников волнует зря / Над запыленными вокзалами / Недостижимая заря./ Там, где скучаю так мучительно,/ Ко мне приходит иногда / Она — бесстыдно упоительна / И унизительно горда..."
Вот и блоковская дачная картина: канавы и огороды (грязь), пыльные (нечистые) озера и пыльные вокзалы, недостижимая заря (чистота и свежесть), скука, пьянство, скука, разврат, скука и привычная ко всему этому бессмысленная луна — та самая, которая обычно служит спутницей влюбленных и свидетельницей их милых жарких тайн.
И это еще Блок снисходителен к дачной луне. Чехов и вовсе выставляет ее завистливой и мстительной. В рассказе "Дачники" она недовольно прячется, видя, как нежно любят друг друга молодожены Саша и Варя. Они встречают на станции дядю Саши, когда же поезд приходит, оказывается, что дядя приехал со всем семейством — сам-шест — и останется на несколько дней. Между Сашей и Варей вспыхивает первая в их совместной жизни ссора: Варя винит Сашу в том, что это его родственники, а Саша Варю — что это она пригласила их на дачу. И тут, конечно, развратная дачная луна выходит из-за туч, довольная размолвкой.
Игра в героинь
Если уж луна портится от пребывания на даче, чего можно ждать от людей. В другом рассказе Чехова — "От нечего делать", имеющем подзаголовок "Дачный роман", ситуация вроде бы возникает самая что ни на есть драматическая. Нотариус Капитонов пошел было после обеда спать, да лук возбудил в нем изжогу, и он решил почитать газеты, за которыми и пошел в кабинет. В кабинете же, пишет Чехов, ожидало Капитонова зрелище гораздо интереснее изжоги и газет: его жену целовал репетитор детей Щупальцев, студент первого курса.
Отметим тут, что изжога, газеты и супружеская измена нарочно поставлены язвительным Чеховым в один ряд интересных дачных событий, то есть трактуются как развлечения.
Капитонов нисколько не волнуется из-за жениных шашней со студентом и даже пеняет ей, говоря, что мальчик достоин лучшей участи, чем ее бальзаковские прелести; тем не менее, встретив студента в саду, для собственного удовольствия напускает на себя серьезный вид (как провинциальный трагик, пишет Чехов) и предлагает ему взять ее и детей на содержание. Студент пугается. Капитонов, выдержав паузу, признается, что пошутил, и говорит ему, что жена — никчемная бабенка и не стоит страданий Щупальцева.
Отрадно, конечно, что Чехов признает по крайней мере за молодыми людьми (супругами Сашей и Варей и студентом Щупальцевым) искренность чувств, однако из его описаний людей более старших делается страшно ясно, что перспектив и у молодежи никаких нет.
Обзорную экскурсию по дачной жизни представляет в пьесе "Дачники" Максим Горький, из каковой экскурсии можно понять, что если снаружи дачная жизнь выглядит как скука, пьянство, обжорство, скука, романы, супружеские измены, снова скука, то сами обитатели дач далеко не всегда такого мнения.
Конечно, героиня пьесы Варвара Михайловна, молодая красавица, дочь прачки и жена адвоката, мучается — Горький не был бы Горьким, если бы было по-иному: "Разве это жизнь? Разве можно так жить, как мы живем? Яркой, красивой жизни хочет душа, а вокруг нас — проклятая суета безделья..." И вот еще из Варвары Михайловны: "Хочется уйти куда-то, где живут простые, здоровые люди, где говорят другим языком и делают какое-то серьезное, большое, всем нужное дело..." И наконец — прямо хоть на листовку печатай: "Мы — дачники в нашей стране... какие-то приезжие люди. Мы суетимся, ищем в жизни удобных мест... мы ничего не делаем и отвратительно много говорим".
Компромиссную позицию занимает безнадежный обожатель Варвары Михайловны жалкий Рюмин, неудачно пытавшийся застрелиться (надо полагать, так Горький подчеркивает его никчемность): "Чем более живет человек, тем более он видит вокруг себя грязи, пошлости, грубого и гадкого... и все более жаждет красивого, яркого, чистого!.. Он не может уничтожить противоречий жизни, у него нет сил изгнать из нее зло и грязь,— так не отнимайте же у него права не видеть того, что убивает душу! Признайте за ним право отвернуться в сторону от явлений, оскорбляющих его! Человек хочет забвения, отдыха... мира хочет человек!"
Муж Варвары Михайловны Басов придерживается принципиально иной точки зрения: "Как хорошо! Как весело, милые мои люди! Славное это занятие — жизнь... для того, кто смотрит на нее дружески, просто... К жизни надо относиться дружески, господа, доверчиво... Надо смотреть ей в лицо простыми, детскими глазами, и все будет превосходно".
Логично, что в развязке пьесы Варвара Михайловна покидает мужа Басова.
А партнер Басова по неизбежным шахматам строительный подрядчик Суслов, закрывающий, как и чеховский нотариус Капитонов, глаза на неверность жены, высказывается четко и определенно: "Мы наволновались и наголодались в юности; естественно, что в зрелом возрасте нам хочется много и вкусно есть, пить, хочется отдохнуть... вообще наградить себя с избытком за беспокойную, голодную жизнь юных дней... Я взрослый человек, я рядовой русский человек, русский обыватель! Я обыватель — и больше ничего-с! Вот мой план жизни".
Он же с высоты своего горького мужского опыта объясняет избыток, так сказать, естественной драматургии в дачной жизни: "Все женщины — актрисы, вот в чем дело! Русские женщины по преимуществу драматические актрисы... все героинь хотят играть..."
Черту под экскурсией подводит дачный сторож, сторонний свидетель дачной жизни: "Дачники — все одинаковые. За пять годов я их видал — без счету. Они для меня — вроде как в ненастье пузыри на луже... вскочит и лопнет... вскочит и лопнет... Так-то..." И еще: "Сору-то сколько... черти! Вроде гуляющих, эти дачники... появятся, насорят на земле — и нет их... А ты после ихнего житья разбирай, подметай".
Веские слова, чеканные. Все бы хорошо, кабы Горький не наградил сторожа говорящей фамилией Пустобайка.
Некоторые выводы
Как видно из краткого и чрезвычайно отрывочного нашего обзора дачной жизни прошлого перелома веков, каковой обзор мы составили на материале великой русской литературы, дачники по большей части не вызывали у общества положительных ощущений, а были скорее мишенью насмешек и предметом осуждения.
Странно, ведь дачники и есть то самое общество, которое критикует дачников, а каждый из писателей, талантливо обличавших пороки дачной жизни, провел какое-то время жизни на даче, где точно так же, как и его персонажи, ел, пил, спал после еды, острил — не всегда хорошо, а бывало, говорил и пошлости и, мы сегодня доподлинно это знаем, волочился за чужими женами.
За что же так казнить себя? Не дает ответа.