"Ъ-Стиль" обратился к НАТАЛИИ ГЕВОРКЯН с просьбой рассказать о том, как она — ну пусть не сама, а ее лирическая героиня — любила писателя. А она написала о том, что писателя опасно не только любить, но даже и знать лично. Иначе можно разлюбить книги.
Я часто думаю об этом размытом образе на снимке — не о той, кто "размыта", а именно об образе некоей "ее". Снимок дивный, рабочее название "Утро писателя".
Сам лично писатель — хороший, кстати — уже проснулся, уже сел в постели. И ничто не предвещало, судя по выражению его лица, вот этого объектива, беззастенчиво направленного на него и на всю его утреннюю жизнь. Снимок получился, он ни в коей мере не умаляет достоинств писателя. Утренняя помятость и не вполне сфокусированный взгляд не портят впечатление от его книг. Более того, фотография каким-то особым образом дополняет впечатление об авторе тобою не раз читанном, не до конца понятом, любимом, спрятанном в слова, которыми волей таланта он блистательно владеет.
И только внимательный зритель, вглядевшись, увидит, что писатель в свое утро не одинок. Или не один, что существенная разница. Где-то там, в глубине кадра, где откинуто одеяло, в тени едва вырисовывается обнаженный женский зад. Писатель уже проснулся, а женщина еще спит. Она и не знает, что аппарат уже сработал и она вот таким странным образом вошла в историю. Или разнообразила ее. Этого мы не знаем. Писателя-то мы знаем, а кто она, так тактично убранная фотографом в глубокую тень? Личная жизнь лишь обозначена, она присутствует, вот ее образ, но кто она? Жена? Любовница? Случайная встречная? Что он скажет, когда она откроет глаза? Будет ли это радостью для него — увидеть утром эту женщину? Или он, поморщившись, подумает про себя: "Она еще здесь"? Станет ли она героиней его романа? Возьмет ли он ее с собой в путешествие? Или бросит в постели одну в надежде, что через полчаса она растворится, как будто и не было?
Хочу ли я действительно знать — вот в чем вопрос. Этот женский силуэт рядом с писателем — как страница личного дневника, уже написанная или пока еще чистая. Как часть переписки. Потом, когда от писателя останутся лишь книги, эта страница тоже станет частью его творчества, если он не успеет вовремя сжечь дневники. И я опять не возьму в руки эти "негативы", как совершенно точно назвал свой дневник другой замечательный писатель, потому что риск разочарования при "проявке" слишком велик.
Я как-то позвонила этому писателю, который на фотографии, потому что хотела использовать в статье цитату из письма Пушкина, не оставляющую сомнений в характере отношений поэта с Анной Керн. Я не могла вспомнить, какую именно форму глагола, обычно тактично заменяемого в текстах многоточием, использовал Пушкин. Собрания сочинений под рукой не было, и я позвонила ему, который точно знает. Я ухом почувствовала, как он поморщился: "Не надо тиражировать это. Не делай. Пусть читают стихи, там все есть".
Странная штука, согласитесь. Любовь к писателю совершенно иная, чем отношение к любимому актеру, прекрасному режиссеру, композитору или художнику. Писатель "засвечен" словом. Он, в сущности, очень уязвим. Вот они, эти слова, и никуда уже от них не деться, не стереть, не поменять, не забыть толком, потому что они рядом, на полке, и ты в любой момент протягиваешь руку и утыкаешься в эти слова. Все восторги и все претензии только к нему. Отношения с любимым писателем почти как отношения с любимым человеком. Его присутствие в твоей жизни реально, он повлиял на тебя, ты можешь говорить его словами — цитировать. Ты готов восторгаться. Ты не хочешь разочарований.
Тогда, кстати, очень советую не знакомиться с писателем лично: так как-то спокойнее. Не советую даже смотреть интервью с любимым писателем по телевизору. Реальный образ и образ, созданный вами через его книги, могут существенно расходиться. Я имела несчастье увидеть во Франции интервью с Уэльбеком через пару дней после того, как прочла "Элементарные частицы". Книга так неожиданно перекликалась с моими собственными наблюдениями и мыслями, что встреча с ней была явно неминуема и вполне желанна. "Браво!" — сказала я автору и включила телевизор. Мужчина, которого мне показывали, был не просто безразлично-невыразителен. Он делал гигантское одолжение не только даме, которая побеспокоила его своими вопросами, но и зрителям, вот этим козлам, на которых он вынужден потратить свое драгоценное время. Снобизм затмевал талант, на бумаге к тому же куда более яркий, чем в устном варианте. Вы скажете: "Ну и ладно. Книга-то от этого не стала хуже. Вы же не выкинете ее с полки только потому, что автор живьем вам не показался". Не выкину, но ни одна следующая книга этого писателя не произвела на меня такого впечатления, и я почти уверена, что частично из-за этого разочаровывающего визуального ряда. Я подумала: какое счастье, что в эпоху Пушкина не было телевидения — писатель достался нам в рукописном виде, то есть в том единственном, наверное, в котором он может быть самим собой.
Чтение — взаимообнажающий процесс. Писатель во всем его великолепии или бездарности — в книге. В тот момент, когда мы открываем ее, мы вступаем с ним в отношения. Иногда на всю жизнь. Иногда на час. Книжные полки в вашем доме — в большой степени ваш портрет, в большей степени, чем изыски интерьера. Недавно замечательные архитекторы показали мне в компьютере огромный роскошный дом, который они сделали для очень богатого московского человека. Там было все, кроме библиотеки. Площадь дома такова, что владелец мог позволить себе отдельное помещение для библиотеки. Как в тех замках, которые мы так любим посещать в Старой Европе. Эти прекрасные вытянутые комнаты с видом в сад, заставленные книгами — иногда в два этажа, раскрытыми картами, старинным глобусом, удобным столом. "А книги где же?" — спросила я архитекторов. Они переглянулись. Они не видели ни одной книги в этом доме. Я тоже знаю такие дома. Странным образом, я их не могу забыть из-за этой невосполнимой пустоты.
Мой сын (как и ваши дети, возможно) сделал свою библиотеку из DVD. Кстати, есть очень приличные фильмы, и я регулярно пользуюсь его библиотекой. Более регулярно, наверное, чем он моей, классической. Но то, что он живет в доме в окружении потертых корешков Достоевского, Пастернака, Киплинга, Паскаля, Флавия, Битова, Борхеса, странным образом имеет значение. В сущности, дом, наполненный книгами,— это дом, наполненный любовью. Это и есть наша личная жизнь, вернее, ее странная константа в нашем природном непостоянстве и прогнозируемой нестабильности окружающего мира. Дом — это место, где сожительствуют только любимые люди, реальные или в виде образов, наполняющих пространство. Здесь не задерживаются чужие, им просто нет места. Вы скажете: "Как вам повезло!" И это будет правдой.