тот свет
Завтра начинается прокат ироничной сюрреалистической драмы "Живой", в которой российский режиссер Александр Велединский уже второй раз после своего полнометражного дебюта "Русское" изучает такую особенность национального менталитета, как тяга к пограничным состояниям. Если в "Русском" дело происходило на границе между безумием и вменяемостью, то в "Живом" — между жизнью и смертью.
Если вспомнить некоторое количество иностранных фильмов, в которых по тем или иным признакам можно догадаться, что герой с самого начала мертв, то по сравнению с ними в "Живом" граница между этим и тем светом размыта максимально. Не то чтобы это специально достигалось с применением каких-то изощренных художественных средств — переходы оттуда сюда и обратно осуществляются легко и естественно, как бы сами собой. В том числе, наверное, и потому, что у Александра Велединского, как у любого человека, учившегося в советской школе, с понятиями "живой" и "мертвый" в голове изначально легкая путаница: когда ребенку обещают показать того, кто "живее всех живых", а потом приводят в усыпальницу и демонстрируют хладный труп, то после этого однозначно разделять людей на живых и мертвых не всегда получается.
К такой относительности двух вроде бы базовых для каждого понятий Александр Велединский и его соавтор сценария Игорь Порублев относятся с юмором, который может покоробить принципиальных зрителей, при слове "Чечня" немедленно делающих скорбное и озабоченное лицо. Между тем для героя Андрея Чадова, солдата удачи, который ни жив ни мертв возвращается с чеченской кампании, Чечня — всего лишь возможность заработать себе на нормальную свадьбу. В "Живом" нет ни намека на то, кто виноват и что делать. Сидящий в военкомате щекастый чиновник, готовый выдать контрактнику его кровные только за откат, безусловно, неприятен, но когда герой закалывает его привезенной с войны шашкой в лучших традициях самурайских фильмов, этот довольно неожиданный и фантастичный эпизод вряд ли можно считать руководством к действию — всех таких ведь не перережешь.
"Живой" вообще не о том, как жить и как относиться к тем или иным отвратительным явлениям окружающей действительности, включая войну и коррупцию. Скорее, это фильм о том, каково после смерти, когда все эти мерзости видятся с той стороны и теряют значение, растворяясь в тумане, стелющемся над рекой Стикс. "Ну и как вам там?" — с любопытством спрашивает герой двух явившихся к нему погибших однополчан (Максим Лагашкин и Владимир Епифанцев). Они отвечают, что, мол, нормально, холодно только. К тому же все время приходится таскать на плече тяжелый АКМ, постоянно хочется бабу, и водку можно употреблять только в газообразном состоянии. Но больше всего смущает неопределенность: привидения не знают, где они, в раю или в аду, и долго ли им еще болтаться среди не замечающих их живых в белых маскхалатах, в которых их настигла смерть. Однако покойники ничуть не унывают: хором скандируют девушке героя песню Глюкозы "Невеста", балуются со своими гранатами, безвредными для живых, танцуют в московском клубе "Точка" в обнимку с автоматом, палят очередями по пьяному спартаковскому фанату, который мочится на них с железнодорожной эстакады, а когда под покровом ночи тени умерших своей смертью начинают выходить из каждого подъезда, задумчиво констатируют: "Мрет народ...", а потом со снисходительностью павших в бою воинов, которых ждет Валгалла, добавляют: "Мирняк. Хули им еще делать..."
В соответствии с этой молодецкой, смертеутверждающей интонацией Велединский цитирует в "Живом" не таинственного "Мертвеца" Джима Джармуша, а всего-навсего легкомысленный мультфильм про Карлсона, изображающего привидение, "дикое, но симпатишное". Мертвецы в "Живом" тоже любят при случае пошалить, пользуясь тем, что их никто не видит. Разве что алкаш, побирающийся на опохмел, вдруг окликнет одного героя во множественном числе: "Эй, сынки!" — или маленькая девочка обведет на листе бумаги приложенную к нему невидимую руку призрака. "Такое ощущение, что они с нами",— говорит отец девочки, еще один их уцелевший соратник, и расхожая поминальная формулировка в присутствии удобно развалившихся на диване покойников приобретает буквальность и наглядность. Точно так же, как идиома "только через мой труп" в устах привидения возвращает себе давно стершийся смысл.