выставка трофеи
В Эрмитаже открылась выставка "Эпоха Менцеля. Рисунки немецких мастеров XIX века. Из произведений, перемещенных после второй мировой войны". Эта графика предъявляется публике впервые, единственное исключение — пять из двух десятков листов Адольфа фон Менцеля, которые уже показывались на другой "трофейной" выставке, "Шедевры европейского рисунка", прошедшей в Эрмитаже в 1996 году и оказавшейся настоящей сенсацией. Около сотни рисунков, переместившихся в спецхран Эрмитажа из немецких частных коллекций и музеев после 1945 года, изучала АННА Ъ-ТОЛСТОВА.
Если ничего лучше, чем эти рисунки, в отечественных спецхранах не осталось, то тему неведомых трофейных шедевров можно считать исчерпанной. Эта подборка немецкой графики не идет ни в какое сравнение с теми "перемещенными" сокровищами, которые нам показали в середине 1990-х: "Неведомые шедевры", "Золото Трои" — на каждой выставке тогда появлялось что-то, что полвека считалось безвозвратно утраченным для мировой культуры, взять хотя бы "Площадь Согласия" Эдгара Дега.
Нынешняя порция трофеев вряд ли станет сенсацией. Здесь, правда, есть по листу Вильгельма Лейбля, Франца фон Ленбаха, Макса Слефогта, Макса Либермана, но все это не из разряда шедевров. Есть пара восхитительных фантастических пейзажей Карла Фридриха Шинкеля, до войны хранившихся в Музее Шинкеля в Берлине. Интересны полукарикатурные жанровые сценки Филиппа Карла Лейпольда, художника ныне почти забытого, так как, во-первых, он был в большом фаворе у национал-социалистов, а во-вторых, большая часть его произведений погибла при бомбежке Галле. Но в целом преобладают запоздалые назарейцы и второсортные дюссельдорфцы, то есть то, чего и в наших собраниях было предостаточно. Потому что на такое слащаво-постное академическое искусство во многом ориентировались и русская школа XIX века, и русские коллекционеры. Так что понять логику отбора трофейной комиссии, благодаря которой такая графика оказалась в СССР, просто невозможно. Из всех перечисленных имен только Адольф фон Менцель — тот художник, которого нам явно не хватало.
Впрочем, речь не о коллекционировании. Работы Менцеля в России были: пара этюдов из собрания Сергея Третьякова хранится теперь в ГМИИ имени Пушкина, альбом "Волшебство Белой Розы", заказанный в подарок супруге Николая I Александре Федоровне, лежит в Эрмитаже, а у букинистов нет-нет, да и попадется "История Фридриха Великого" с менцелевскими картинками. Речь о том, что Менцель был этаким смутным и недостижимым объектом желания для русской критики.
Это сейчас Менцеля в России знают плохо, а в XIX веке любили. Но странною любовью. То есть лучшие умы отдавали ему дань, признавали заслуги, избрали в Петербургскую академию художеств, но между ним и русским искусством существовал непреодолимый барьер непонимания. Рупор передвижников Василий Стасов объявил Менцеля величайшим реалистом XIX века, который благодаря своему дару наблюдательности проник в самую суть современности и невольно эту современность разоблачил, будучи при том придворным художником Вильгельма I. Дескать, у него даже императорский бал, запечатленный с упоительной импрессионистической свободой и вроде без тени диссидентства, кажется сатирой на жрущий, пьющий и кокетничающий высший свет бисмарковской Пруссии. Идеолог "Мира искусства" Александр Бенуа считал Менцеля величайшим эстетом и мастером исторической стилизации, для которого будто не существовало границ между прошлым и настоящим. И правда, окунувшись в эпоху Фридриха Великого с головой, Менцель в точности знал, как различаются пуговицы на мундирах отдельных прусских полков и видел сцены своей фридерицианы живыми, как кадры в кинохронике. (И, конечно, ни за что бы не опозорился так, как Суриков в "Переходе Суворова через Альпы": у солдат, лавиной несущихся в ледяную пропасть, штыки не примкнуты к ружейным стволам, так что по окончании перехода армия должна была бы выглядеть как шашлык из пехотинцев, нанизанных на винтовки.)
И все же, несмотря на все панегирики Стасова и Бенуа, тех, кому бы удалось разгадать рецепт Менцеля, как привить гражданской музе интеллигента-разночинца романтическую иронию пополам с импрессионистическим чувством полноты и радости бытия, не нашлось ни среди передвижников, ни среди мирискусников. Два десятка первоклассных менцелевских рисунков, показанных в Эрмитаже, в этом тоже не помогут, да и полного представления о том, чем так восхищало и восхищает его искусство, не дадут. Ведь лучший способ сделать великого мастера ближе и понятнее — не хранить в тайниках случайные трофеи, а устраивать большие ретроспективы: в России ни одной большой настоящей выставки Менцеля не было до сих пор.