На днях подписчикам поступил первый в этом году номер "Иностранный литературы", большую часть которого занимает рубрика "Литературный гид", посвященная постомодернизму. Не сговариваясь, почти одновременно тому же течению посвятила статью "Независимая газета", а "Сегодня" оперативно на нее откликнулась. Комментирует НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
О постмодернизме в русской прозе впервые заговорил, кажется, эмигрантский журнал "Беседа" в начале 80-ых. Тогда назвались несколько имен, российский литературный постмодернизм представляющих: Венедикт Ерофеев, Виталий Мамлеев, Эдуард Лимонов, Саша Соколов. Но лишь первый и последний могли быть отнесены под эту рубрику без натяжки. За десять лет к ним прибавились другие: Зиновий Зинник и Игорь Померанцев "в рассеянии", Евгений Попов, Владимир Сорокин — в метрополии.
В "Иностранной литературе" поэт Пригов в заметке "Я его знал лично" говорит, что термин "постмодернизм" вряд ли может быть определен однозначно", "вряд ли это какой-нибудь большой стиль, скорее — доминирующий культурный менталитет". Добавим, — этот термин принципиально не может быть понят, как обозначение какого-либо стиля. Постмодернизм подразумевает цитирование известных образцов, но может делать это путем каталогизации, а может — в манере намеренно "шизоидного" коллажа. Для пояснения того, что постмодернистский объект — архитектурный или текстовый — не есть простая эклектика, приведем пример: сталинская ВДНХ эклектична, но похожа на постмодернистский ансамбль так же, как стихи о "чучхе" в журнале "Корея" — на "концептуальные" стихи самого Пригова.
На Западе давно привились "психоаналитические" аналогии в разговорах о постмодернизме. "ИЛ" приводит фрагмент из книги Жан-Франсуа Лиотара, где это объясняется на популярном уровне: постмодернизм "вспоминает" свой культурный анамнез подобно пациенту во время психоаналитического сеанса. Постмодернизм не занимается ретроспекциями, но извлекает из культурной памяти обрывки сновидений, какими для него и являются былые стили и направления.
Для постмодернистской практики необходим, таким образом, солидный "багаж". Российская культура последнего времени была бедна в этом смысле. Сколь бы ни был богат сам творец, для восприятия его постмодернистских созданий нужно, чтобы его публика если и не опознавала бы ту или иную цитату или аллюзию, то как минимум имела бы представление о контексте. Понятно, что популярными авторами русского литературного "постмодернизма" стали те, кто оперировал с легко узнаваемыми языковыми клише. Так, Сорокин имитирует Гладкова, Шукшина или Тургенева, Попов — Тургенева же, ранний Пригов — соцреалистическую поэзию и — шире — официальный язык "развитого социализма". Это вынужденное сужение базы заставляет по отношению к нашей "новой литературе" брать слово "постмодернизм" в кавычки: при таком самоограничении невозможно выполнить собственно постмодернистский проект, требующий апелляции к значительно более широкому культурному "коллективному подсознательному".
Постмодернизму свойственна и еще одна тенденция, проявившаяся сначала на художественном рынке, но ныне отчетливая и на литературном. Не объект или текст как таковые ставятся во главу угла, но имя автора наравне с "произведением". Вопрос о "качестве", "художественной ценности" представляется вопросом профана. Место качества занимает количество — в идеале бесконечное. То есть в известном смысле — нулевое. В пределе, автор как таковой, — скажем, его тело, — есть сам по себе художественный объект, имя заменяет текст. Это ни в коем случае не нужно путать с "бригадным" эпатажем раннего авангарда. Постмодернист — всегда одиночка, его положение на рынке сравнимо с местом ученого специалиста, позиция которого в ученом мире определяется почти исключительно "индексом цитирования", количеством ссылок и упоминаний. У нас такого рынка нет — во всяком случае литературного. Хотя есть тенденция количественных рекордов (10000 стихотворений Пригова, 1000 страниц неопубликованной книги Дмитрия Галковского "Бесконечный тупик") при постоянном присутствии их имен в общественном сознании.
Впрочем, в статье из того же номера "ИЛ" Александр Якимович приводит иные причины того, что "русский постмодернизм" в западном смысле слова невозможен: "вера в Смысл и Свет по ту сторону отрицания, безумия и хаоса", по-прежнему якобы свойственная отечественному артисту, "есть "русская болезнь", а не западный синдром". Этот тезис подтверждается им на примерах Тарковского, Венедикта Ерофеева и Ильи Кабакова, но представляется, что не работает в случае того же Сорокина.
Несмотря на известную неактуальность для русской литературной практики споров о постмодернизме, они ведутся на протяжении последних лет с упорством, сравнимым по яростности лишь с дискуссиями о роли русской интеллигенции. Если "ИЛ" занимает культуртрегерскую позицию, то Борис Парамонов в "НГ" высказывается явно полемически, а Вячеслав Курицын в "Сегодня" с азартом поднимает перчатку. Это похоже на то, как если бы они спорили о Галковском: один говорил бы "тупик", второй возражал бы — "бесконечный". "Мирных граждан", как иронически называет нас, зевак, Курицын, эти литературоведческие споры, конечно, не касаются, хоть и нельзя сбросить со счетов вероятность быть задетым шальной пулей. Но, читая Курицына, невозможно отделаться от фразы из "Вишневого сада", сказанной Раневской "вечному студенту" Пете Трофимову: " Вы такой умный... вам бы лучше жениться".