Последняя четверть двадцатого столетия характерна необычайной суетой западной литературной критики вокруг европейского романа. Впечатлительные критики даже выработали некоторую манеру персонификации, одушевления романа; причем личность получается крайне капризная и болезненная, постоянно пребывающая на грани жизни и смерти. Литературоведы то и дело щупают ему пульс, меряют температуру; истошные возгласы "европейский роман умер!" и "европейский роман жив!" сменяют друг друга на страницах газет, журналов и брошюр. Роман тем временем продолжает существовать, хотя и несколько мутирует, становится более зависимым от желаний читателей, утрачивает чистоту жанра. Весьма популярны в последние годы стали романы-биографии (о чем Ъ неоднократно писал в обзорах Theatrum mundi) и исторические романы. Последние в условиях жестокой борьбы за существование приобрели массу вариаций: от собственно исторического романа до беллетризованной истории, от романа с историческим подтекстом до истории с романтическими элементами, от романа-утопии до вестерна на историческом материале: бесконечное лото, фишками в котором выступают более или менее известные имена и события.
Ярким представителем такого жанрового гибрида является роман французского писателя, искусствоведа и археолога Мишеля Мело (Michel Melot), который был назван критиками "конемулослоноверблюд": причиной такого наименования послужило авторское определение жанра "археолого-историко-политико-гуманистический роман в письмах". При этом автор охотно использует и элементы детективного жанра: если бы не они, "Писание Шамоша" (так называется роман) был бы интересен лишь немногим знатокам-эрудитам. Преподав в форме детективного расследования историю о французском студенте и венгерском профессоре, которые пытаются расшифровать древние надписи, "писания Шамоша" на фоне сотрясающих Европу сокрушительных событий середины прошлого века (революция 1948 года и т. д.), Мишель Мело сопоставляет давнее и недавнее прошлое, философски осмысляя понятия диктатуры, тирании, демократии и олигархии. Со свойственным человеку XX века пессимизмом автор приходит к неутешительны выводам: безграничной демократии заранее предрешена гибель, а неограниченная власть способна превратить в тирана самого справедливого монарха.
Другого рода вариацией на тему исторического романа — историко-символистским романом — является "Аркадия" английского писателя Джима Крейса (Jim Crace), также вышедшая в нынешнем году. Как ясно уже из названия, это роман-утопия, история старика, подарившего родному городу грандиозный коммерческо-культурный центр. Исследуя психологию индивидуумов и сообществ, жизнь различных социальных слоев и их место в истории, автор тем не менее категорически избегает каких бы то ни было точных исторических привязок: лишь очень приблизительно можно определить, что действие романа происходит в конце прошлого века. Это не случайность, а кредо: Джим Крейс намеренно отказывается от реализма и точных координат во времени и пространстве, полагая, что "подражание исторической правде и претензии на точность расхолаживают читателя". Поэтому обманчиво-диккенсовская интонация писателя вдохновлена вовсе не реалистическим пафосом исторического романа, как его понимали в прошлом веке: призрачное и изменчивое, наполненное условностями действие "Аркадии" скорее напоминает театральную пьесу или оперу.
Недавнее прошлое, страшное, кровавое и нестабильное, вдохновило на создание европейского исторического романа даже американца (его родители, правда, были выходцами из Европы). Роман молодого писателя из Калифорнии Пола Уоткинса "Молнии в ночи", посвященный событиям Второй мировой войны, написан, если можно так выразиться, по системе Станиславского: автор плотно влезает в кожу своего персонажа, молодого солдата Рейха Себастиана Вестланда. Повествование ведется от первого лица, это почти роман-монолог; и немецкий солдат, проклявший себя и себе подобных страшным проклятием в конце войны, в романе Уоткинса становится как бы alter ego своих американских (английских, французских...) ровесников, задающихся вопросом: история ли за нас в ответе, или мы в ответе за историю.