выставка графика
В ГМИИ имени Пушкина открылась выставка рисунков Георгия Гольца (1893-1946). Это и дань памяти знаменитого советского архитектора, и дань благодарности его дочери, художнице Нике Гольц, передавшей музею полторы сотни работ отца. Рассказывает АННА Ъ-ТОЛСТОВА.
Архитектор Георгий Гольц начинал как живописец и рисовальщик, графике учился у Дмитрия Кардовского и — с перерывами на первую мировую, Великую Октябрьскую и гражданскую — у Владимира Фаворского. И рисунок Гольца, когда не относится к проектированию,— это вполне самодостаточное искусство, как станковая графика, так и сценография. На вернисаже дочь архитектора Ника Гольц призналась, что жалеет, что отец не остался художником, "тогда бы его жизнь могла сложиться не так трагически".
Имеется в виду, что, несмотря на непререкаемый авторитет среди коллег и Сталинскую премию за дом на Ленинском проспекте, Гольц мало строил: большинство проектов остались на бумаге, а сам он остался в истории архитектором одного, пусть и выдающегося, здания — шлюзов на Яузе. Оттого велик соблазн представить его "бумажным архитектором", этаким "советским Пиранези" или, учитывая геометрическую строгость его классики, "советским Леду". Такой образ отчасти и вырисовывается на выставке.
Вот Гольц совсем молодой, московский студент, мечущийся между друзьями-лучистами и учителями-мирискусниками, попадает на лекцию футуриста Маринетти — и рисует свой первый город будущего: этакий древнерусский акрополь с крепостными стенами как в Ферапонтовом монастыре и римскими акведуками вместо подъемных мостов. Совершенно театральное зрелище — он тогда как раз работал ассистентом Гончаровой, делавшей декорации к "Золотому петушку" Римского-Корсакова.
Вот Гольц вернулся с гражданской: страна в разрухе, но начинается конструктивизм, на архитектурном факультете ВХУТЕМАСа преподает Николай Ладовский — и на обложке журнала "Эхо" возникает стройное инженерное сооружение вроде Шуховской башни, увенчанное какими-то радарами и пропеллерами. Это явно постройка из города будущего, который теперь все настойчивее появляется в гольцевской графике. Этот прекрасный высокотехнологичный город из бетона, металла и стекла противопоставлен милой, но безнадежно устаревшей в своем двухэтажном переулочном уюте Москве, которую Гольц чуть иронично очертил гротескной "борис-григорьевской" линией в целом цикле рисунков 1920-х годов.
Нет, конечно, эта нэпмановская Москва не так ужасна, как застроенный кособокими многоэтажками город из серии "Капиталистический мир", тот сплошь населен проститутками, люмпенами, оборванными матерями с голодными детьми и зажравшимися буржуями в котелках, позаимствованными у немецких товарищей из "Новой вещественности". Но тем не менее это все еще пример какого-то старорежимного, несовершенного урбанизма.
С городом прошлого Гольц примирился лишь в Италии. В 1924 году он ездил по стандартному академическому маршруту — Флоренция, Рим, Неаполь,— и его там так пробрало, что, по собственному признанию, начисто отшибло способность рисовать. К бумаге он прикоснулся только в Неаполе, словно пытаясь понять в бесчисленных уличных зарисовках, как это можно жить в одном пространстве с колоннадами и аркадами такого безупречного рисунка. Так что когда Гольц вернулся в Москву, он уже точно знал, что делать. Материалы и конструкции брать из будущего, формы — исключительно в прошлом. Эта формула выведена во всей ее геометрической красоте в проекте шлюзов на Яузе.
Дальше была война, эвакуация в Чимкент, среднеазиатские пейзажные акварельки и проекты монументов советским воинам-победителям — к победе он начал готовиться еще в 1942-м. Такие проекты тогда рисовали все советские архитекторы — это был такой отчаянный всплеск триумфальности на фоне общего голода и кошмара, когда даже классический ордер принимал какой-то экспрессионистический облик. Никакого отчаяния, кошмара, экспрессионизма в триумфальных монументах Гольца, в этих амфитеатрах, колизеях, парфенонах, пирамидах и обелисках нет.
Эта новая классика вовсе не скорбит по погибшему старому миру, она, напротив, даже как будто радуется тому, что он сам уступил дорогу новому. Можно представить себе, с каким азартом Гольц взялся за проекты восстановления Киева и Сталинграда: у него Крещатик и Мамаев курган превращаются в такие же триумфальные римские форумы, разве чуть более приспособленные к человеческому существованию в них.
Георгий Гольц погиб в 1946-м, так и не успев построить ни одного города будущего на расчистившихся местах. Каких-нибудь десять лет не дожил до того момента, когда таким, как он, специальным постановлением партии и правительства объяснили, что все эти устремленные одновременно в прошлое и будущее города — сплошное архитектурное излишество.