премьера опера
На сцене Центра имени Мейерхольда состоялась какая-никакая, но последняя оперная премьера сезона. Молодые солисты "Геликон-оперы" в сопровождении музыкантов ансамбля "Студия новой музыки" исполняли оперу Генри Перселла "Дидона и Эней", которую поставил гитисовский ученик Дмитрия Бертмана Юрий Хочин. Восторгом дивным упивался СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
У Вергилия в "Энеиде" сначала описывается встреча героя с Дидоной, ну а потом уж, в изложении самого Энея, следуют троянские события. Пожалуй, и разговор об этой постановке тоже лучше вести в вывороченном порядке. Не стоит на нее, эту постановку, возводить напраслину. В этом спектакле есть целый один красивый жест: когда умирающую Дидону спутывают черной пеленой поверх белого неглиже с кринолином, а она робко пытается противиться. То есть это банальность, но из числа тех, с которыми со вздохом, но миришься, а это на фоне всего остального уже немало.
Что можно было ждать всякого, это явствовало уже из программки, в которой значилось: "Исследуя театральный язык современника Шекспира, ученики Дмитрия Бертмана более других приблизились к канонам" времен Генри Перселла. Но даже то обстоятельство, что Перселл родился через 43 года после смерти Шекспира, смотрелось в итоге просто безделицей по сравнению с тем, какие именно "театральные каноны" (да и музыкальные тоже) предъявили зрителю.
Вся невеселая история разворачивается на пляже (на сцене стоят шезлонги, зонтики и кабинка для переодевания, а сбоку из песка торчат доски для виндсерфинга). Дидона (Анна Костылева), соответственно, печальная и прекрасная собой курортница, горюющая на пляже в обществе дур-компаньонок (Наталья Чичканова и Юлия Гончарова), пока наконец волнами к пляжу не прибивает пригожего виндсерфера Энея (Дмитрий Хромов) вместе с его циничными дружками (Михаил Копалкин, Алексей Парфенов). И все бы у них было ничего — под первую оркестровую ритурнель из второго акта герои патетически изображают силуэтами половой акт в подсвеченной изнутри кабинке для переодевания, на манер индонезийского театра теней,— если бы только группка женщин неопределенного социального статуса (местами даже неопределенного пола) не подстроила всеобщее непонимание, в результате которого серфер уплывает восвояси, а карфагенянка-курортница так расстраивается, что умирает. Для пущего эстетического эффекта где-то на задах весь спектакль за неведомой надобностью слоняется ражий молодой человек без штанов (иногда и в штанах, это уж как театральные каноны повернутся).
Надо отметить, что в виде даже такого пересказа спектакль все-таки кажется осмысленным произведением. Как ни крути, перенос места действия на пляж и замена Вергилиевых страстей пляжным романом — все-таки результат некоего интеллектуального усилия, и я не взялся бы вот так сразу утверждать, что из этого результата в принципе может получиться только пакость. Здесь же на деле получилась даже не пакость, а зияющее пустое место. Никакой дальнейшей логической разработки игривая затея не получает (кроме пресловутой кабинки), что-нибудь фундаментальное с ее помощью выразить не могут ни режиссер, ни певцы. К печальному финалу вся креативность вообще иссякает, и выясняется, что печаль постановщики могут изобразить только самым кондовым образом: чтобы на сцену вышли фигуры в белом с заломленными руками, а сверху на них медленно сыпались мелко настриженные бумажки. Заодно, впрочем, и успокаивается недоверчивый зритель, которого вплоть до этих заломленных рук терзало смутное сомнение — а вдруг они все-таки не всерьез сделали то, что сделали?..
Самое слабенькое место — это, конечно, ведьмы, которые у Перселла портят идиллию главным героям, посылая Энею якобы Меркурия с повелением немедленно уплывать из Карфагена в Италию. В общем, и в оригинале не очень понятно, что их к этому побуждает, кроме дурного характера и плохого расположения духа. В спектакле же получился вовсе беспомощный балаган с остроконечными колпаками, метлами, рискованными при коротких юбках кувырками и так далее. К тому же постановщики решились взять ту редакцию оперы, где партию главной злодейки Колдуньи в соответствии с традициями английского театра XVII века поет баритон. Александр Леушкин, которому досталась эта печальная обязанность (вкупе с обязанностью надсадным фальцетом проскрежетать партию лже-Меркурия), перевоплотился всего-навсего во вредную, но не более того тетку формата вузовской преподавательницы английского языка. Что, однако ж, не сказалось на языковых способностях певцов, выдававших вместо английского языка такие лингвистические феномены, которые либреттисту Перселла Нэаму Тейту не привиделись бы даже в виде ведовских заклинаний.
Это самое загадочное. Записей "Дидоны" много, опера эта небольшая — казалось бы, слушай да повторяй. Вообще, что до сей поры практически ничего не было сказано про музыкальную сторону спектакля, это не от небрежения. Просто нужно как следует собраться с силами. Ну вот, например. В качестве оркестра — точь-в-точь как в ЗАГСах — фигурирует струнный квартет, дополненный синтезатором (вместо клавесина), причем играющий настолько скверно, как даже загсовские маэстро редко себе позволяют. Хочется еще напомнить, что мы все-таки находимся не за полярным кругом; что не очень алчных (если об этом была речь) музыкантов, способных играть барочную музыку, даже на исторических инструментах, в городе не так мало; что клавесинов самого разного размера опять же немало. Вокальная сторона соответствовала. Единственной отрадой была Дидона Анны Костылевой, несмотря на трогательную невыделанность голоса и на не менее трогательное неведение о барочной манере. Не менее "зеленый" тенор Дмитрия Хромова хотя бы был аккуратен интонационно. Про остальных исполнителей милосерднее было бы ничего не говорить вовсе (благо и партии у них крохотные).
По большому счету все недоумения можно свести к одному. Как оказалось, спектакль этот — дипломная работа Юрия Хочина. Так вот, не лучше ли для репутации ГИТИСа (и для веры в будущее отечественной оперной режиссуры) дипломные работы показывать только тем людям, которые смотрят их ex officio, а не за собственные деньги?