Кшиштоф Пендерецкий: слушание музыки мне мешает

гастроли

Сегодня в Национальной филармонии Украины состоится премьера Восьмой симфонии Кшиштофа Пендерецкого. За дирижерским пультом будет сам композитор. Перед концертом с КШИШТОФОМ ПЕНДЕРЕЦКИМ беседовала корреспондент Ъ ЮЛИЯ БЕНТЯ.

— На предстоящем концерте впервые на Украине прозвучит ваша Восьмая симфония. Расскажите немного о ней.

— Я решил написать произведение, посвященное моим деревьям. У нас в Польше все знают, что я интересуюсь ботаникой, у меня большой дендрологический парк. Поиск текстов для этой симфонии был достаточно долгим и трудоемким. Я искал у английских и русских авторов, а в результате выбрал 12 стихотворений немецких классиков. Получилось произведение о безвозвратных изменениях в жизни, тех, что происходят не только с природой, деревьями, но и с нами.

— Вы даете в год больше полусотни концертов как дирижер. Какую музыку вы любите исполнять и слушать?

— Я вообще не очень люблю слушать музыку. Слушание музыки мне мешает. Когда я работаю над каким-нибудь произведением — а я, кстати, всегда работаю,— то практически не хожу на концерты. Что же касается дирижирования — дирижирую обычно то, что заказывают. Естественно, существуют произведения, дирижировать которые я особенно люблю — это музыка Бетховена, Шуберта, Мендельсона. Конечно, стараюсь как можно больше дирижировать свои произведения.

— Всегда начинаю просто по вдохновению, но потом обязательно ищу заказчиков. Как правило, они находятся.

— Вы бы еще у художника спросили, на какие выставки он ходит! Какие-то, может, и ходят, но великие точно нет. Я считаю, что все нужно стараться найти в себе. Сосредотачиваться на себе — привилегия зрелого возраста. Тогда рождается самая хорошая музыка.

— Лучше всего я чувствую себя в своем парке, в лабиринте, который я сам выстроил. Меня вообще всегда притягивал образ лабиринта. Это путь, предполагающий ошибки, путь непрямых дорог, блуждание окружными и обычно неизвестными путями. В лабиринте очень часто нужно возвращаться, делать петли, чтобы не пропасть. Так же в творчестве писателя, композитора, вообще любого художника.

— Я могу назвать много оркестров, к которым я возвращаюсь. Есть несколько дирижеров, которые постоянно исполняют мою музыку, я считал и считаю их своими друзьями: Лорин Мазель, Зубин Мета, Юджин Орманди, Герберт фон Караян, Марисс Янсон. С дирижерами мне повезло. С оркестрами тоже. Среди любимых — оркестр Нью-Йоркской филармонии, оркестр из Цинцинати — такое ощущение, что там меня играют уже сто лет,— коллектив Мюнхенской филармонии, Гамбургский оркестр, Национальный французский оркестр, оркестр из Штутгарта, оркестр Петербургской филармонии. В мире много мест, куда я возвращаюсь, как домой. Кстати, и о Киевском филармоническом оркестре у меня сложилось самое приятное впечатление. Здесь понимают музыку. Мне очень понравилось то, как Николай Дядюра (художественный руководитель и дирижер симфонического оркестра Национальной филармонии Украины.—Ъ) разучивал с оркестром мою Чакону. Это делалось со страстью, что, скажу прямо, не часто бывает.

— Я верю в непредсказуемость любого развития. В 50-60-е годы, когда доминировал авангард, вопрос о развитии музыки казался решенным. Тогда почти каждый верил, что можно ликвидировать оркестр, что человека заменит электроника. К счастью, они ошиблись. Развитие пошло в несколько ином направлении, и в определенный момент оказалось, что у авангарда нет выхода из замкнутого круга. Тогда пришлось снова возвращаться к прошлому. После такого произведения, как, скажем, моя "Полиморфия", которая уничтожает все, — и способ игры на инструменте, и музыкальную форму — нужно было определенно менять направление. Авангард сам себя уничтожил. Он остался очень важным этапом в развитии музыки ХХ века, но его значение нельзя преувеличивать. Есть молодые композиторы, травмированные авангардом. Они очень хотят быть авангардистами, но авангард может существовать не больше 10 лет кряду, а после он возвращается только через несколько десятилетий. Посчитайте, уже прошло около 40 лет, но сейчас я не вижу никого, кто бы двинул этот воз дальше.

— Понятно, что было бы слишком просто брать что-то из прошлого. Я никогда не думал о том, чтобы что-то оттуда стянуть. Конечно, эта музыка остается для меня источником вдохновения. Но я не могу сказать, что это прямое, непосредственное впечатление.

— Сейчас уже нет одного центрального русла, поэтому и быть в нем невозможно. У авангарда существовали манифесты. Предписано было избегать музыки определенного типа. У авангарда вообще была очень пуристическая эстетика. В определенном смысле она до сих пор существует, подтверждение тому — творчество Пьера Булеза. Но для меня цепляться за прошлое — признак слабости. Эта группа композиторов оказалась неспособной сделать следующий шаг, они постоянно варятся в собственном соку и не видят дороги вперед. Для меня авангарда уже не существует, потому что в 50-60-е годы мы все сделали. Молодые сейчас только повторяют наши находки.

— В прессе Вас часто называют неоромантиком. Согласны ли Вы с этим определением?

— Нет, я не неоромантик. Я был им. Это было сознательное обращение к поздним симфониям Малера, больше даже Брукнера, Сибелиуса. Даже не столько обращение, сколько ослепление, влюбленность в эту музыку. Это было в конце 1970-х: "Потерянный рай", Те Deum, Вторая симфония, Первый концерт для скрипки с оркестром. Но после этого я окончательно нашел собственный язык. Согласен, я схож с романтиками музыкальной выразительности, но не в музыкальных средствах.

— Уверен, что моя нынешняя музыка имеет "двойное гражданство": авангард, важнейшую часть моей молодости, не вычеркнешь, плюс сознательное включение в традицию. Моя музыка не висит в воздухе. Скажем, Чакона написана в традиционной для XVIII века форме вариаций, но музыка совершенно другая.

— Вернемся к Вашей любви к деревьям. Можно ли сказать, что эту любовь Вам привила музыка?

— Мое отношение к природе абсолютно лишено мистики. Это скорее генетика. Мой прадед был лесничим. Он был немцем, и богатая польская семья пригласила его специально для ухода за своими лесными угодьями. Все мои предки по этой линии очень тонко понимали природу. Интерес к деревьям, к саду у меня отсюда. Я помню, как в раннем детстве, еще до войны, мы высаживали, пересаживали, прививали деревья в нашем небольшом саду. В моей жизни всегда присутствовали деревья. Деревья и сады окружали меня даже тогда, когда не было дома. Мой дед был банкиром, основал частный банк в Дембице. Из этого дома нас сначала выбросили немцы, потом советская власть, и даже после войны мы не могли вернуться в него, потому что считались семьей буржуя. Возле этого дома остались деревья, которые я посадил вместе с дедушкой. Когда в начале 60-х годов у меня появился собственный дом в Кракове, я первым делом окружил его небольшим садом. Но для моих садоводческих аппетитов он был слишком мал. Я нашел для своего сада другое место и построил новый дом в деревне.

— И все же, есть ли что-то общее между любовью к саду и привязанностью к симфоническому оркестру?

— На самом деле — это два параллельных, непересекающихся мира. Сходство может быть только в том, что и то, и другое — долговременные проекты. Музыка становится собой только тогда, когда партитура исполнена оркестром. Также и сад. Он планируется на бумаге, а полноценным садом становится только лет через 50-60. Связь только в том, что существует дистанция между планированием и реализацией, другой связи я не вижу.

Интервью взяла ЮЛИЯ Ъ-БЕНТЯ