На экраны Рима вышел новый фильм Бернардо Бертолуччи "Маленький будда". Озвученный по-английски на широкоформатной 70-миллиметровой пленке, он показывается в оригинальном парадном варианте только на специальных сеансах. На остальных представлена дублированная итальянская версия обычного формата.
Съемкам "Маленького будды" сопутствовали трудности, типичные для суперпостановок в экзотических странах. Ортодоксальные буддисты противодействовали работе съемочной группы в Непале и Бутане, подобно тому, как несколько лет назад в Китае чинили препятствия ортодоксальные коммунисты. Бертолуччи сейчас избегает крайностей и ищет путь к компромиссам. Но далеко не всегда Бертолуччи держался подальше от экстремумов. Он был одним из тех, кто идейно подготовил 1968 год и сам долго находился под его влиянием. Лишь спустя годы в "Последнем императоре" он критически прокомментировал юношеское увлечение маоизмом, а в фильме "Под покровом небес" — издержки сексуальной революции. Возраст и положение обязывают: Бертолуччи уже за пятьдесят, а после ухода великих мастеров итальянского кино, он сам стал без пяти минут классиком и патриархом. Последним императором осиротевшей европейской киноимперии.
Но в том-то и дело, что кинематографа, в котором были классики и патриархи, больше не существует. Глубоко символично, что в преддверии столетнего юбилея кино ушел из жизни Феллини, с именем которого, как ни с каким другим, связана вся мифология авторского экранного творчества. И хотя оптимисты уверяют, что на юбилейном кино-торте должно гореть не сто, а лишь одна свеча (за первое столетие!), будущее кинематографа видится крайне отличным от того, каким его воображали киноманы в середине столетия. Возможно, кино уже никогда не будет искусством как таковым, а только сконструированной иллюзией, специфическим продуктом виртуальной реальности.
На эти мысли наводит и новый фильм Бертолуччи. В нем два событийных и смысловых ряда. В одном — чудесная метаморфоза американского мальчика, в которого переселилась душа умершего тибетского ламы. Во втором — история принца Сиддхартхи, известного миру как воплощение Будды. Переплетение допотопного и модернизированного мифа должно создавать эффект глубины и многомерности. Но чуда художественного перевоплощения не происходит. Так, во всяком случае, может показаться поборнику классического подхода и ценителю ранних шедевров Бертолуччи. Только вот Бертолуччи-поздний сознательно склоняется к иной системе ценностей.
Режиссер трактует житие Будды не как мудрую и сокровенную религиозную притчу, даже не как благородную старую книгу с картинками, а как комикс или видеоклип. Он пользуется жаргоном современных масс-медиа, обрубая интеллектуальные затеи и изыски. Похоже, он преследует две цели. Одна — дидактическая — вполне в духе здорового американского прагматизма. Недаром родители мальчика подобны персонажам мыльных опер: начисто отмыты от налета житейской грязи, а мама в исполнении Бриджит Фонды (Bridget Fonda) сверкает улыбкой в тридцать два зуба. Тем ценнее должно стать осознание стопроцентными янки таинства чуждой религии.
Второй целью Бертолуччи поставил самовнушение. Чувствуется, что ему самому очень хочется поверить в волшебную силу буддизма. Во время теледебатов, правда, он заявил, что не верит в переселение душ. Но его тут же опроверг один из участников шоу, заверивший всех, что женщина в соседнем ряду — реинкарнация его покойной матери. Так законы масс-медиа скорректировали того, кто пытался их нарушить.
Как и все последние фильмы Бертолуччи, "Маленького Будду" снимал оператор Витторио Стораро (Vittorio Storaro) — подлинный поэт и философ светотени. Его визуальные размышления о буддизме великолепны. Чувственность камеры и запечатленной ею живой фактуры напоминает о прежнем кино Бертолуччи-Стораро. Но только напоминает, как синтетическая икра — настоящую.
Редкий критик, смотря "Маленького Будду", не задумывался о том, как бы сняли этот миф Феллини или Пазолини, будь они живы. Наверняка — как в "Казанове", как в "Тысяче и одной ночи" — культурный контекст был бы шире, а подтекст глубже. Но ведь и сам Бертолуччи периода "Конформиста" или "XX века" создал бы совсем другую картину о Будде. Означает ли это, что престижным европейским кино сделан выбор в пользу стильного дидактического кича?
Скорее это означает другое — попытку позитивного мышления в мире, который к концу второго тысячелетия христианской эры обнаружил себя перед лицом неразрешимых противоречий и разбитых иллюзий. Поиски индивидуальной свободы оказались столь же трагичны, сколь и коллективистские эксперименты. Европа хочет пробудить в себе наивность ребенка, принимая за нее старческое забытье.
АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ