Солженицын родился в 1918-м, но любил называть себя "ровесником Октября". Благодаря арифметической натяжке это хорошо запоминалось. Пресса отметила его юбилей, пришедшийся на канун выборов в Думу, без размаха, которого можно было бы ожидать. Комментирует НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
За краткое пребывание в Союзе писателей Александр Солженицын успел попробовать себя во всех ведущих жанрах советской прозы: "деревенской" — "Матренин двор", "производственной" — "Для пользы дела", "военной" — "Кречетовка". Однако всемирное признание принесла ему проза "лагерная", хотя на этом поле было особенно много конкурентов: "Русский человек как ни посидит в тюрьме, так садится за мемуары" (Горький). "Иван Денисович" написан так сжато и точно, как беллетристику Солженицын больше никогда не писал. В своих остальных fiction он вызывающе старомоден, пользуется то сентиментальными, то чрезмерно прямолинейными "гэгами", питает пристрастие к плоским образам ("красное колесо"), пережимает по части народных идиом (быть может, результат пристального изучения в лагере словаря Даля) и стилизованной лексики, не принадлежащей ни одному областному говору, но явно родственной блатной "фене". Безусловным его достижением является проза "документальная" (писатель и сам рекомендует себя "писателем историческим" — в смысле, по-видимому, использования исторической тематики). Солженицынский "Архипелаг ГУЛАГ" — вещь, заслуженно ставшая классикой нашего века. И это при том, что Нобелевский комитет знать ее не мог — первая публикация на Западе относится к 74 году.
Присуждение премии еще до выхода в свет его главной книги легко объясняется, если учесть, что Солженицын не только писатель, но личность с чрезвычайно выраженной харизмой. Выраженной настолько, что впору предположить: стань он не зеком и прозаиком, а останься офицером, то пост министра обороны от него не ушел бы. Сила личности, фанатизм его антикоммунизма, смахивающий в свою очередь на страстную веру, мощь воздействия на окружающих и непоколебимая уверенность в своей миссии — все передает его неистовая публицистика. Еще до высылки из страны в 74-м он мог обращаться то к Генсеку, то к Патриарху, причем не с предложениями, но в тоне приказа. Многое в его характере объясняет и его автобиография "Бодался теленок с дубом". Сидя в лагере и не опубликовав ни строки, он, по его заверениям, уже знал, что получит "нобеля" по литературе — сразу за Буниным (ему пришлось пропустить и Пастернака, и своего земляка Шолохова). Свое "литературное дело" он откровенно называет "фортификацией" и подробно описывает сложнейшие ходы и уловки, хитрейшую тактику и конспирацию, достойные не столько художника, сколько одного из его персонажей, Ульянова-Ленина.
На Западе, отказавшись от норвежского гостеприимства (слишком высоки налоги), он устроился в США, купив себе большое поместье в штате Вермонт, напоминающем по климату Россию. На Западе он сразу же зарекомендовал себя консерватором фундаменталистского толка, отказавшись принимать западные либеральные ценности. Это поведение, как и некоторые строки в его "Теленке" неожиданным образом напоминают Сальвадора Дали: маниакальное честолюбие, нечеловеческая работоспособность, стремление эпатировать буржуа. Как говорит сам Солженицын, при всем том его никогда не оставляло предчувствие, что он вернется на родину — крушение коммунизма, надо понимать, он предвидел.
Возвращение готовится тщательно. При первых же цензурных послаблениях делалось все, чтобы книги Солженицына появились в России. Это была трудная работа, в которую, как обыкновенно, было вовлечено множество людей. Причем важно было начать "возвращаться книгами" именно с "Нового мира" — надо вставать там, где упал. Потом последовал наказ народу и правителям — "Как нам обустроить Россию". Следующий шаг — пространнейшее телеинтервью, причем не комедиографу Эльдару Рязанову, но автору приключенческого жанра Станиславу Говорухину. Наконец, в юбилейном интервью Солженицын пообещал в партии не вступать, быть над схваткой, но научить всех уму-разуму. Что ж, русский народ ждет своего гуру.