Художественный руководитель Нового рижского театра АЛВИС ХЕРМАНИС рассказал РОМАНУ Ъ-ДОЛЖАНСКОМУ, какой театр ему нужен.
— Вы показали в Москве два спектакля — "Долгую жизнь" (Ъ писал о нем 30 мая 2005 года) и "Лед". Они настолько разные по театральному языку, что трудно представить себе, что их поставил один и тот же режиссер.
— Я до сих пор не понимаю художников, которые всю жизнь идут только в одну сторону. Зачем так жить, если есть столько разных возможностей и способов работы? Меня с недавних пор стал интересовать только тот театр, в котором размываются границы между документальностью и искусственностью.
— Вы десять лет руководите Новым рижским театром, получившим за это время мировую славу. В России принято считать, что в настоящем репертуарном театре должна быть эстетическая диктатура худрука. Вы — диктатор?
— Мне кажется, 90-е годы прошлого века были последней эпохой в истории европейского театра, когда режиссеры могли настаивать на собственном стиле как на единственно верном. Соревнование между правильным и неправильным уже кончилось, и войны между "измами" наконец-то исчерпаны. Каждый отдельный спектакль в наше время существует по собственным законам. Поэтому нет смысла сегодня долго держать целый театр в рамках одной эстетики — как было в театре Товстоногова или Любимова. У нас в этом смысле полная анархия. Я не контролирую других режиссеров, даже премьеры спектаклей других режиссеров в собственном театре иногда не смотрю, мне их потом на видео или на DVD присылают.
— Тогда какое качество вы считаете самым важным для руководителя современного театра?
— Самое главное в театре — вкус. Если есть приличный вкус, то даже при отсутствии каких-то других выдающихся способностей ты не допустишь на сцене особых безобразий.
— Но это не то качество, которое заставляет актеров оставаться компанией. У вас есть ощущение перспективы развития вашего театра как художественного организма?
— Конечно. Ощущение перспективы дается убеждением, что у актеров нельзя допустить репродукции самих себя. Если изучить биографии великих актеров, то окажется, что самый опасный капкан, в который многие из них попадали,— самоповторение, использование наработанного ранее.
— Вы считаете актеров труппы своими учениками?
— Во всяком случае, я могу ответственно утверждать, что те из них, кто работает со мной лет десять, то есть ветераны труппы, могут выполнить такие серьезные профессиональные задачи, как мало какая труппа в мире. Актеры все время пытаются прыгать все выше и выше. И в каждом спектакле они должны осваивать новую технологию существования на сцене. Вообще, актеры по своей природе ленивые существа, и в начале репетиций они всегда недовольны. Но мои актеры уже мне все-таки доверяют, они знают, что в итоге получится хорошо.
— Вы можете сказать, что дружите с актерами?
— Не думаю. У нас отношения больше похожи на семейные. Люди в семье ведь не дружат, они просто годами живут вместе. У нас буквально так: последние три года мы почти каждое утро вместе завтракаем — мы же полжизни проводим на гастролях.
— А гастроли разве не разрушают театр?
— Опасность такая есть. Когда мы это поняли, то стали днем во время гастролей не просто отдыхать и смотреть новые города, а репетировать новые спектакли. Я очень горд, что актеры научились многое делать без меня, и я могу приходить на репетицию, когда уже многое наработано. Мы в программках многих спектаклей пишем, что это коллективное сочинение. А горд я потому, что уверен, что главная задача режиссера — стимулировать актера, а не придумать все заранее и потом искать способ заставить других воплотить замысел.
— Раз вы все время гастролируете и прославились на весь мир, значит, у вас есть какой-то рецепт успеха?
— Фестивали интересуются прежде всего режиссерским театром. Выдающиеся актерские работы привлекают обычных зрителей, но мало ценятся на фестивальном рынке. Конъюнктура фестивальной мафии сложилась так, что продюсеров интересует либо что-то странное, либо что-то знаменитое. Поскольку мы пытаемся все время что-то новое изобретать, мы попали в эту струю. Сейчас мы уже одновременно и странные, и знаменитые. Вообще парадокс в том, что фестивали клюют прежде всего на экстравертную сторону театра, а настоящий театральный процесс всегда интровертен, то есть он происходит только за запертыми от внешнего мира дверями. А совмещать — это все равно что одновременно играть в шахматы и заниматься боксом.
— Вы поставили "Лед" Владимира Сорокина три раза, сначала два раза в Германии, потом у себя в Риге. Чем вызван такой интерес именно к этому роману?
— Почему-то все эти дни в Москве мне задают именно этот вопрос, вроде как все время вынуждают оправдываться за то, что я поставил Сорокина. Про порнографию тоже спрашивают. А у меня с личной жизнью все в порядке, меня порнография не интересует. Я вообще все время ставлю русских авторов — у нас в театре идут Гоголь, Горький, Чехов, Гришковец, Тургенев. Только что я поставил "Соню" Татьяны Толстой, кстати, спектакль идет на русском языке. Наш театр в мире вообще считают не только латышским, но и отчасти русским. А русских авторов я ставлю не за то, что они русские, а потому, что таких страстей все-таки ни в одной другой литературе нет.