выставка фото
"Конфликты" — одна из главных тем Фотобиеннале-2006 и заявленная тема одной из ее выставок в Новом Манеже. А в Галерее искусств Зураба Церетели на Пречистенке под одной крышей представлены снимки западных военных репортеров — Энтони Сво, Джеймса Нахтвея, Кристин Спенглер, Джеймса Хилла. Причину, по которой самые ужасные кадры так легко становятся выставочным зрелищем, пытается понять ВИКТОРИЯ Ъ-МУСВИК.
Энтони Сво был первым человеком, с которым я заговорила на открытии Фотобиеннале. Высокий кудрявый человек оказался автором тех самых снимков, которые за несколько часов до этого произвели на меня самое тягостное впечатление на вернисаже: публичное сожжение подозреваемого в Гаити в 1987-м, гора гниющих трупов в Эфиопии в 1991-м.
"Если я не жалею себя, разъезжая по 'горячим точкам',— сказал мне Сво,— то почему я должен что-то смягчать и делать это удобоваримым для зрителя? Здесь вам не глянец — это реальность. Реальность войны". Я же пыталась понять, отчего при всей справедливости сказанного эти снимки производят какое-то прямо противоположное задуманному впечатление.
Противоречие между гуманистическим, гражданским запалом фотографа и отсутствием у меня живого отклика, между проговоренным и по-настоящему прочувствованным постоянно преследовало меня на "военных" выставках Фотобиеннале. После пятой или шестой фотографии что-то в голове отключалось. Разные страны, войны, конфликты сливались в одно сплошное черное пятно, в котором подробности и имена были уже неважны.
Неназванные убитые в Гарлеме, голод в Судане, этническая зачистка в Мостаре. У прикованного наручниками к "месту наказания" заключенного в Алабаме не был видно лица — одни выкрученные руки. Бесланская серия Джеймса Хилла, получившая первую премию на World Press Photo, была очень "правильной" по композиции, отбору кадров, выбору тем, но ничем не задевала, а на снимках моего нового знакомого Энтони Сво мертвые люди гнили, как гора фруктов на свалке,— и самое страшное во всем этом было равнодушие, на котором приходилось себя постоянно ловить.
Выбивались из этого тягостного своей нейтральностью ощущения работы Кристин Спенглер, а также сразу несколько проектов, показанных на сборной французской выставке "Конфликты". Она вроде бы была таким же чужаком, пришедшим смотреть на чужое горе, но ее взгляд был тактичным, а присутствие практически не ощущалось, как не ощущалось когда-то присутствие Анри Картье-Брессона или Марка Рибу. Пара ее фотографий — "Кладбище мучеников в Иране" (одинокая женщина в черном среди множества самодельных памятников), "Бомбардировка Пномпеня" (напомнившая "Горе" Бальтерманца) — сказала мне о войне больше, чем целые экспозиции ее коллег.
Возможно, причина странного "отчуждения" чувств многих фотожурналистов и их зрителей в том, что для репортеров второй мировой война была "своей", а для современных людей из вполне благополучных стран она превратилась в "чужую", идущую в тысяче километров от дома — в Иране, Ираке, Афганистане. Хотя вспоминается, что, например, для военного репортера сороковых Ли Миллер окончание войны стало личной катастрофой — мирная жизнь показалась слишком пресной; такими же пресными выглядят, кстати, "невоенные" кадры того же Сво на выставке "Пляж".
Возможно, виноват порог чувствительности: чтобы ощутить чужую боль, кому-то достаточно намека, другому нужно, чтобы его как следует встряхнуло. Но мне кажется, что дело в другом. В фотографии грань между гуманизмом и бесчувствием, документированием реальности и превращением ее в зрелище на потеху посетителям вернисажей гораздо тоньше, чем в других видах искусства. Пожалуй, в этом одно из странных свойств этого медиа — все собственные "грехи" фотографа, будь то отсутствие такта, недостаток таланта или глубоко спрятанное презрение к человечеству оказываются в объективе не меньше, чем все, что он снимает.