До сих пор до зевоты благопристойный, что так непривычно для отечественной литературной жизни, "букеровский сюжет" наконец-то омрачился скандалом: один из шести кандидатов на премию этого года, Валерия Нарбикова, был отстранен от участия в полуфинале, хотя все средства массовой информации успели представить ее как одного из весьма вероятных победителей. Комментирует НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
Валерия Нарбикова родилась в Москве. Питомица Литературного института, который, как некогда Юрия Трифонова, вдохновил ее на создание произведения, выдвинутого в полуфинальную шестерку претендентов на премию Букера этого года, — повести "Около эколо". В России выпустила в 1992 году одноименную книгу, в которую вошла также повесть "Равновесие света дневных и ночных звезд". Эти вещи, впервые увидевшие свет в журнале "Юность" соответственно в 1990 и 1988 годах, переведены на несколько языков: первая — на немецкий и голландский, вторая — на немецкий и французский.
Отставили кандидатуру писательницы, разумеется, не за "плохое поведение", но по вине того номинатора, который, надеясь на неосведомленность жюри, пребывающего почти в полном составе за рубежом, выдвинул на соискание премии за лучший роман 1992 года повесть, напечатанную уже дважды — в 90-м и 91-м. Конечно, это дурная услуга автору, но можно взглянуть на ситуацию и с иной стороны — в конце концов получение премии оставалось проблематичным, а разгоревшийся вокруг имени Нарбиковой скандал можно числить по разряду рекламы уже сегодня. Бучу подняли англичане, не привыкшие к вольному обращению с протоколом и статусом, а ведь как раз на английский Нарбикова пока не переведена. Теперь в Англии знают это имя.
Сюжет обеих повестей Нарбиковой, вошедших в книжку столичного издательства "Слово", один и тот же: постепенное перерастание отдельного адюльтера в тотальный промискуитет. В издательской аннотации об этом сказано так: "Повести, вошедшие в книгу, рассказывают о сексуальной раскрепощенности молодых людей сегодняшнего дня". Зовут молодых людей так: Ездандукта, Петрарка, Сана — это девочки; Аввакум, Кострома, Дыл, Отматфеян, Чящяжышын — мужская команда. Эта игра в смешные прозвища неслучайна, как и детское обозначение места действия — "около эколо": сексуальные игры героев невероятно для их возраста инфантильны и напоминают коллективную мастурбацию в детском саду.
Основной прием — смешение "высокого", преимущественно книжной культуры, с физиологическими бытовыми реалиями: поминания Якоба Беме чередуются с выниманием изо рта застрявшего целлофана колбасной обертки, анальный секс происходит под музыку Верди, грязные простыни вызывают ассоциацию с картинами Брака. Прием стар, как сама словесность, восходит к народной площадной комедии. В русской прозе неизменно применялся при описании быта богемы — у раннего Мариенгофа, у Константина Вагинова. В послевоенной литературе стал приметой так называемой "молодежной прозы", классиком которой остается Василий Аксенов. После почти одновременного появления повести Венедикта Ерофеева "Москва — Петушки" в самиздате и книги Михаила Бахтина о Рабле и "карнавальной культуре" в печати этот прием стал в отечественной словесности андерграунда, а позже в маргинальной печатной литературе общим местом. Как ни странно, тексты Нарбиковой больше всего похожи именно на аксеновский "Звездный билет" тридцатилетней давности, и при желании можно считать не случайным тот факт, что и Аксенова и Нарбикову "открыл" журнал "Юность", мало изменившийся за истекший период.
На Западе Нарбикову числят по разряду русской "женской" прозы, наряду с Людмилой Петрушевской или Ниной Садур. Само это понятие, конечно, довольно нелепо: кому придет в голову говорить о "женской" поэзии, скажем, поздней Ахматовой в противовес "мужской" Пастернака. Свою роль в том, что западные русисты с удовольствием повторяют этот термин, играет западный миф о "сексуальной закрепощенности" русских вообще и о порабощенности русских женщин в частности — западным женщинам невозможно представить, что они подвергаются мужской "сексплуатации", а в "азиатской России" дело может обстоять иначе. Кроме того, среди русистов и переводчиков с русского преобладают дамы, а "профессиональные женщины" на Западе чаще всего тяготеют к феминизму. Это тоже отчасти объясняет то внимание, каким окружена там русская литература, пищущаяся женскими перьями. Однако если на Западе феминистская проза, как правило, носит антифаллократический характер, то на нашей почве она скорее гинекологична. Там мужчина предстает зачастую "мужской шовинистической свиньей", тогда как у Петрушевской или Нарбиковой представители мужского пола суть бестелесные существа эфира. Их трудно представить в роли не то что "тиранов", но вообще в какой-либо роли, и вся проблема героинь связана, как правило, с их собственным причинным местом, которое доставляет владелицам много хлопот в связи с дефицитом конрацептивов.