Посещение Европы

Посещение Европы

        140 лет назад в Петербурге вышла книга, рассказывающая о приключениях некоего русского господина, решившего полечиться в Карлсбаде. Среди советов, которые автор давал читателям, были такие: не менять на границе всю валюту и не брать с собой подушек и одеял. Подобные издания сделали свое дело — к началу XX века россияне перестали шокировать Европу своим видом и поведением. Изоляция, последовавшая за революцией, убила навыки заграничной жизни — но вкус к ней остался, благодаря чему утраченное возродилось в считанные годы.
Наши соотечественники полюбили загранпоездки не так уж давно. Жители Древней Руси отправлялись за ее пределы в качестве купцов или паломников, не испытывая при этом особого интереса к зарубежному быту. Русские смотрели на окружающий мир с опаской, будучи убеждены, что, путешествуя по чужим землям, можно ненароком и до ада добраться. В каждом иностранце видели тщательно маскирующего хвост черта, а устанавливать дружеские отношения с чертями не хотелось. Достигший Индии русский купец Афанасий Никитин искренне полагал, что находится в непосредственной близости от преисподней, и его путевые заметки напоминают путеводитель по загробному миру. Не случайно он назвал свое повествование "грешным житием", то есть антипаломничеством, путешествием не в святую землю, а в землю нечистую.
       Недоверие к иноземцам было столь сильно, что храм, если туда входил иностранец, следовало освящать заново (аналогичным образом поступали, когда в храм забегала собака). Более того, положительные отзывы о зарубежных странах или желание жить там считались государственным преступлением. Поэтому по доброй воле пределы Руси никто не пересекал.
       Первую попытку отправить группу молодежи в европейские университеты предпринял Борис Годунов, но заполучить подьячих с университетским дипломом ему так и не удалось. Из 15 молодых людей, отправленных в Германию, Францию и Англию, на родину вернулся только один. А когда царь потребовал у Англии выдать студентов, оттуда ответили, что молодые люди возвращаться не хотят. Известно, что один из невозвращенцев стал англиканским священником, другой — королевским секретарем, третий — купцом и вел дела с Индией.
       
Первым русским императором, поставившим обучение за рубежом на поток, был Петр I. Причем начал царь с самого себя. Поскольку лично главам государств экскурсионные поездки по статусу не полагались, в Европу отправилась делегация из 200 человек, в состав которой входил и Петр.
       Великое посольство (так впоследствии стали называть этот вояж) изменило представления Европы о России — раньше благодаря манерам, экзотическим костюмам и неумению ориентироваться в европейской жизни русские дипломаты были видны за версту. Члены посольства знали языки (Петр свободно говорил по-голландски, а Лефорт владел несколькими языками) и вели себя вполне раскрепощенно. И хотя среди путешественников было немало одетых в национальные костюмы татар и калмыков, делегацию московитов никто не считал азиатской.
       Правда, утонченными манерами русский царь все равно не отличался. Так, на английского короля Вильгельма III неизгладимое впечатление произвел запах казармы, стоящий в комнате, где Петр его принимал. В свою очередь, Петр куда более естественно чувствовал себя среди моряков, чем среди своих коллег-государей. Четыре месяца он проработал в Амстердаме на верфи, причем профессионализм голландских корабелов не произвел на русского царя особого впечатления. Поняв, что они многое делают на глазок, Петр утратил к ним доверие и даже отправил письмо в Россию, в котором приказал подчинить голландских мастеров, работающих на верфях в Воронеже, датчанам и венецианцам.
       После европейского турне молодого царя заграничные поездки перестали рассматриваться как государственное преступление. Впрочем, желающих съездить в Европу по-прежнему было немного. Молодые люди, которых Петр отправлял учиться за границу, готовились к этому путешествию как к долгосрочной ссылке. И самым обидным было то, что ее приходилось оплачивать из собственного кармана.
       Сколько именно русских училось в Европе, не знает никто, но их, несомненно, было очень много. Иван Неплюев, грызший гранит наук в Италии и Испании, во время странствий по Европе повсюду встречал своих соотечественников. По его сообщениям, в Тулоне жили 7 гардемаринов, в Амстердаме — около 50. В Голландии русских было так много, что Петр откомандировал для наблюдения за ними князя Ивана Львова, который слал царю длинные письма с жалобами, что молодежь буйствует и погрязла в долгах. Так, скандалом окончились занятия русских дворян у амстердамского издателя Копиевского. Они не только не заплатили своему учителю, но и украли у него два глобуса.
       Жалобы на учеников Петр получал отовсюду. Конон Зотов, приглядывавший за русской дворянской молодежью во Франции, сообщал: "Господин маршал д`Этре вызвал меня к себе и выговаривал мне о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся часто между собою и при этом так ругаются, как здесь последний человек не сделает. Поэтому отобрали у них шпаги". В другой раз Зотов писал о том, что французский адмирал не знает, как следует наказывать выходцев из России, поскольку французы убивают друг друга только во время дуэлей, тогда как гардемарин Глебов "проколол шпагою" своего сокашника без всякого поединка. А русский посланник в Англии жаловался на то, что приехавшие отказываются учиться, а наказать их посланник не может, поскольку, "по обычаю здешнего государства, наказывать иначе нельзя, как по суду". В общем, репутация русских студиозусов была ужасной. Говорили, что единственный русский, который умеет и хочет учиться,— это сам царь и что за границей русским удается научиться только плохому.
       В свою очередь, письма, которые отправляли на родину русские студенты, были воплем отчаяния. Одни жаловались на морскую болезнь, другие — на трудности учения, третьи — на то и другое да еще на незнание языка. "Житие мне пришло самое бедственное и трудное,— писал один из этих несчастных.— Наука определена самая премудрая; хотя мне всю жизнь этой наукой заниматься, все равно ничего не пойму, поскольку не знаю языка и не понимаю, чему меня учат". Впрочем, были и те, кто постигал европейскую науку успешно и с удовольствием.
       Несмотря на то что первая группа молодежи была направлена за рубеж изучать морское дело, никто из нее по возвращении не стал моряком. Но европейская школа все равно пошла молодым людям на пользу: большинство из них сделали хорошую карьеру. Тем более что Петр видел в поучившихся за границей дворянах своих сторонников и всячески их поддерживал. В связи с этим к концу петровского правления многие родовитые семьи даже просили царя отправить их отпрысков за границу. Однако обычным делом заграничные поездки стали очень не скоро.
       
После смерти Петра I количество обучающихся в Европе молодых россиян несколько уменьшилось. В 1765 году Екатерина II приказала обер-прокурору Синода И. И. Мелиссино "из обучающихся в семинарии учеников, которые подают хорошую надежду своими способностями, избрать 10 человек для отправления их в Англию, чтобы они в университетах Оксфордском и Кембриджском могли научиться высшим наукам на пользу государства". Семинарии прислали 15 кандидатов, из которых 6 отправились в Англию, а остальные — в Лейден и Геттинген. В составленной императрицей инструкции содержалось требование, чтобы студентам ежедневно "были читаемы иереем по утру утренние, а вечером — на сон грядущий молитвы" и чтобы студенты ходили по воскресным и праздничным дням в церковь.
       Первые два года молодые люди, попавшие в Оксфорд, в основном изучали язык и жили вне университета. Однако, став наконец полноправными студентами, они столкнулись с тем, что денег, которые им выделяло родное государство, катастрофически не хватает, и наделали безнадежных долгов, за что по английским законам полагалась тюрьма. Узнав об их бедственном положении, российский посланник в Лондоне Мусин-Пушкин пришел в полное недоумение. Он никак не мог понять, почему молодые люди потратили на перчатки и шоколад в восемь раз больше, чем на книги. Правда, студентам удалось-таки убедить посланника, что большие траты связаны с тем, что они получают деньги с большим опозданием, а в долг все стоит намного дороже.
       В конце концов Мусин-Пушкин решил спасти соотечественников от долговой тюрьмы и запросил в Петербурге дополнительные средства. Однако канцлер граф Панин отреагировал очень резко: "Вы сами, государь мой,— писал он Мусин-Пушкину,— были в 1766 году первым и единственным учредителем учения их и нужных ресурсов как на оное, так и на пристойное их во всем содержание. Вместо 150 фунтов стерлингов, которые вы тогда на каждого в год назначили, переводилось на них ежегодно гораздо больше... За таким избыточным содержанием трудно здесь понять, отчего студенты могли попасть в долги, кроме невоздержанности и мотовства свыше состояния и звания их".
       По мнению Панина, для того, чтобы положить конец мотовству, следовало, во-первых, "приказать кому следует крепче студентов держать в руках", а во-вторых, "им самим точно изъяснить, сколь много они невоздержанностью собственному своему благополучию вредят". В 1772 году трем оставшимся в Оксфорде студентам приказали вернуться, однако двое из них попросили разрешения завершить начатые курсы. Преподаватели отзывались о них весьма положительно, однако российская казна не выплатила долги даже за тех, кто уже давно вернулся домой, поэтому оставшиеся оказались в роли заложников: им грозила долговая тюрьма. "Повар коллегии, где я живу,— писал один из них,— опасается мне давать кушанье, и никто ничего не дает мне без денег". Лишь осенью 1774 года Коллегия иностранных дел перевела необходимую сумму с условием "непременно отправить в Петербург... студентов будущею весною на первоходящих кораблях, не приемля от них никаких уже отговорок".
       Студенты, пробывшие за границей от шести до девяти лет, привезли блестящие аттестаты, однако в России никак не могли придумать, как использовать выпускников европейских университетов. Вскоре после их возвращения родилась идея открыть при Московском университете богословский факультет и дать там кафедры выпускникам Оксфорда. Но она так и не была реализована. Когда через пять лет Синод послал в Коллегию иностранных дел запрос о том, что сталось с обучавшимися в Европе студентами, выяснилось, что этого никто не знает.
       
В середине XVIII века в России наконец появились люди, которые отправлялись в Европу не по царскому велению, а по собственному желанию. Это был уже совсем иной тип вояжера. Если в петровские времена молодые люди выполняли государственное задание, то теперь в Европу ехали, чтобы прожигать жизнь. Некоторые богатые дворяне стали надолго переселяться за границу, где поражали местное население своими чудачествами и расточительностью. Рассказывали, например, как развлекался один русский аристократ, поселившийся в маленьком немецком городке: по утрам он посылал своих слуг на рынок, приказав им скупить на корню те или иные продукты, а затем наблюдал, как домохозяйки бегают в поисках дефицитного товара.
       В связи с ростом количества желающих убыть за рубеж в России появились первые организаторы таких поездок. В 1777 году "Московские ведомости" опубликовали "План приемлемого путешествия в чужие края, сочиненный содержателем благородного пансиона по требованию некоторых особ". Газета приглашала молодых дворян посетить один из немецких, итальянских или французских университетов, после чего проехать через Швейцарию, Италию и Францию "для знакомства с искусством и постановкой фабричного дела". Тур по знаменитым университетам не имел к образованию никакого отношения, и именно такого рода вояжи приобретали все большую популярность. Неудивительно, что россиянин, не знающий языка страны пребывания и чаще всего — ничего о ней самой, был любимой мишенью сатириков XVIII века. Пресса с удовольствием издевалась над молодым российским поросенком, поехавшим "для просвещения ума и сердца" в Париж и вернувшимся оттуда совершеннейшей свиньей.
       Правда, существовал и другой жанр путешествий, создателем которого стал молодой Н. М. Карамзин. Российский литератор странствовал, чтобы пообщаться с философами, писателями и прочими знаменитостями. Карамзин действовал напористо: без церемоний являлся к тому или иному властителю дум, фактически заставляя того побеседовать с русским путешественником. О том, какое раздражение вызвал его визит у писателя Кристофа Виланда, Карамзин сам рассказал в своих путевых заметках: "Вчера два раза был я у Виланда, и два раза сказали мне, что его нет дома. Ныне пришел к нему в восемь часов утра и увидел его... 'Желание видеть вас привело меня в Веймар,— сказал я. 'Это не стоило труда!' — отвечал он с холодным видом и такою ужимкою, которой я совсем не ожидал от Виланда... Между тем мы все стояли, из чего надлежало мне заключить, что он не намерен удерживать меня долго в своем кабинете. 'Конечно, я пришел не вовремя? — спросил я. 'Нет,— отвечал он,— впрочем, поутру мы обыкновенно чем-нибудь занимаемся'".
       А вот с Гете повидаться Карамзину так и не удалось: "Вчера ввечеру, идучи мимо того дома, где живет Гете, видел я его, смотрящего в окно. Остановился и рассматривал его минуту: важное греческое лицо! Ныне заходил к нему, но мне сказали, что он рано уехал в Ену. В Веймаре есть еще и другие известные писатели: Бертух, Боде и проч.".
       Благодаря Карамзину и его "Письмам русского путешественника" интеллектуальные туры по Европе стали очень популярными. Выбор страны определялся эстетическими и философскими пристрастиями путешественников. Почитатели Руссо отправлялись в Швейцарию, любители изобразительных искусств и музыки ехали в Италию, а воспитанные на балладах Жуковского романтики — в Германию. Массовому паломничеству на Запад способствовал указ молодого Александра I, позволивший россиянам беспрепятственно совершать поездки за границу. Благодаря ему выходцев из России, обучающихся в западных университетах, стало значительно больше.
       Это были уже совсем другие студенты. В России работало уже достаточно много гувернеров-иностранцев, с детства учивших дворян французскому, немецкому, английскому языкам. Поэтому языкового барьера, попортившего "птенцам гнезда Петрова" немало крови, теперь не существовало. В западные университеты ехали молодые люди, которые хорошо знали, что им нужно, и университетские профессора ценили их не только за прилежание, но и за общее примерное поведение. В начале XIX века студент Андрей Тургенев в письме из Геттингена к отцу сообщал, что проректор пригласил русских к себе на ужин, что является большой честью: "Он говорит, что здесь нет никого, кто бы так хорошо вел себя, как русские, и сам просил, чтобы мы не имели никакого сообщества с немецкими студентами". Что касается последних, то россияне с возмущением писали в Москву, что немцы спят на лекциях и даже гордятся этим. В общем, благовоспитанное русское землячество старалось держаться от немецких буршей подальше.
       
Если при Петре I и Александре I выходцы из России осваивали Европу очень быстро, то при Николае I это движение несколько замедлилось. Тот считал, что молодые люди, получившие образование за границей, "возвращаются иногда в Россию с самыми ложными о ней понятиями, не зная ее истинных потребностей, законов, нравов, порядка, а нередко и языка". В 1834 году он подписал указ, запрещающий гражданам России находиться за границей дольше пяти лет кряду (в 1851 году максимальный срок отсутствия на родине был ограничен для дворян двумя годами, а для прочих лиц — одним). Однако такие указы лишь усложняли пересечение границы, но не делали его невозможным. Кстати, знаменитая фраза про русского, который обожает быструю езду, родилась у Гоголя во время путешествия по Европе как раз в николаевскую эпоху.
       Выезжающих из России по-прежнему было много, а вот возвращались далеко не все. Так, например, выпускник Геттингенского университета и активный участник декабристских кружков Николай Иванович Тургенев получил разрешение выехать за границу для лечения незадолго до событий на Сенатской площади. Позже, обвиненный в подготовке государственного переворота, Тургенев отказался вернуться в Россию, и хотя российское внешнеполитическое ведомство требовало экстрадиции преступника, англичане его не выдали.
       Эмиграцией окончилась и загранпоездка Александра Герцена, который, проведя некоторое время в Европе, решил остаться там навсегда. Он объяснял это так: "Несмотря на кровь и слезы, здесь разрешаются общественные вопросы... Я остаюсь здесь не только потому, что мне противно, переезжая через границу, вновь надеть колодки, но для того, чтобы работать". Государство по-отечески просило Герцена вернуться, но тот уговорам не внял, и в конце концов Петербургский уголовный суд вынес заочный приговор: "Подсудимого Герцена... признать за вечного изгнанника из пределов Российского государства". Впрочем, проблема выбора новой отчизны быстро решилась, и Герцен стал гражданином Швейцарии. Аналогичным образом сложилась и судьба его ближайшего друга Николая Огарева, также приговоренного к вечному изгнанию. Благодаря деятельности Герцена и Огарева, выпускавших в Европе ряд неподцензурных изданий, эмиграция стала модным образом жизни. А в культурную программу русских путешественников вошло посещение обосновавшихся в Европе русских диссидентов.
       На то, что в николаевскую эпоху россиян не радовала перспектива возвращения домой, обращали внимание и иностранцы. "У них два разных лица,— писал маркиз де Кюстин,— когда они прибывают сюда (в Любек.— 'Деньги'), чтобы отправиться дальше в Европу, и когда они возвращаются оттуда, чтобы вернуться на свою родину. Приезжая из России, они веселы, радостны, довольны. Это птицы, вырвавшиеся на свободу. Мужчины, женщины, старые и молодые счастливы, как школьники на каникулах. И те же люди, возвращаясь в Россию, становятся мрачными, лица их вытянуты, разговор резок и отрывист, во всем видна озабоченность и тревога".
        Однако, несмотря на все препоны, количество находящихся за границей русских постоянно росло.
       
Оно выросло радикально после того, как Александр III издал указ, согласно которому "русские подданные... увольняются за границу без обсуждения причин, вызывающих такую отлучку, и без испрошения на нее Высочайшего разрешения Его Императорского Величества". Подданные же далеко не всегда могли объяснить, что им нужно за границей. Но европейцев это вполне устраивало, поскольку не имеющие четкой программы визитеры кормили массу переводчиков, врачей и прочих налогоплательщиков.
       Надо сказать, что еще при Александре II для этого типа путешественников выпускались путеводители, авторы которых советовали читателям не менять всех денег на границе (это можно сделать в любом городе), не прятать багаж от таможенников, не брать с собой в путешествие одеял и подушек, не считать, что все заграничные товары обладают прекрасным качеством, и обращать внимание на объявление "Здесь говорят по-русски!".
       Найти русскоговорящего гида труда не составляло. В 1866 году в Петербурге вышла книга о путешествии в Карлсбад. Проезжая через Берлин, курортник, скрывший свое имя за инициалами В. С., без труда заказал себе экскурсию по городу с говорящим по-русски проводником: "Прежде всего, взяв экипаж, нужно было отыскать в справочной человека, который бы взялся в три или четыре часа показать мне город. В конторе я нашел берлинца, который около 15 лет прожил в Харькове и теперь навсегда поселился в Берлине. Он с готовностью за полтора рубля на наши деньги согласился быть моим путеводителем". Практически на всех крупных курортах можно было купить российские газеты, а на окрестных скалах обнаружить автографы на русском языке.
       Во второй половине XIX века поток выезжающих в Европу быстро увеличивался помимо всего прочего благодаря железным дорогам: путешествие стало достаточно комфортабельным. Вот как описывал русских за границей журналист начала XX века: "Наши соотечественники-туристы делятся на два вида: 1) прибывающие за границу со всей своей русской непосредственностью и 2) загримированные иностранцами. Первых можно узнать легко на расстоянии выстрела из доброй винтовки по небрежности костюма, вихлявой походке, общей растерянности — они постоянно разыскивают что-то утерянное, на ходу наваливаются друг на друга, не говорят, а или вскрикивают, или болтают, захлебываясь, без умолку, гуляют зигзагами, торча вечно у витрин магазинов, куда, точно курица цыплят, подзывают своих спутников... На всем их облике печать какой-то общей нецелесообразности; ясно, что они часто не только не знают, куда идут, но даже... не совсем ясно понимают, зачем выехали за границу.
       Цель грима вторых — во что бы то ни стало скрыть свое русское происхождение. Они одеваются с ног до головы во все... иностранное... Между собою они говорят на самом аристократическом парижском арго, которое тщательно изучают по La taurnee du petit duc... причесываются под виконта, ходят с видом больного сплином лорда или... завсегдатая Monte Carlo, в ресторанах и кафе заказывают условными полуфразами... и — увы!.. вместе с чашкой кофе... приносят им не 'Фигаро', а 'Новое время' или 'Речь'".
       
Российские правители то боролись с загранпоездками своих подданных, то переставали им препятствовать. При этом каждый раз, когда процедура выезда несколько упрощалась, в Европу устремлялась масса людей, совершенно не приспособленных к заграничной жизни. И лишь спустя какое-то время (лет десять как минимум) русские путешественники в целом переставали быть там чужими. Так произошло и к началу XX века. Более того, появилось большое количество людей, воспринимавших себя гражданами мира, для которых поездки в другие страны были совершенно обычным делом.
       Популярным объектом экскурсий стал Константинополь, а любители экзотики путешествовали по Африке. Отдельным направлением массовых поездок была Палестина. В 1847 году в Иерусалиме основали Русскую духовную миссию, через несколько десятилетий там появилось Православное палестинское общество. Эти организации наладили паломнические маршруты, по которым могли путешествовать и весьма небогатые люди. Члены многочисленных подпольных кружков любили посещать европейские центры для знакомства с социал-демократическим и профсоюзным движением. А профессора российских университетов — как естественники, так и гуманитарии — совершали за пределами страны сотни научных экспедиций.
       После большевистской революции выяснилось, что опыт, приобретенный во время зарубежных поездок, помог многим русским эмигрантам адаптироваться на новом месте жизни. Ну а для советских граждан индивидуальные поездки за рубеж до конца 80-х годов XX века были почти невозможны. И еще совсем недавно наши соотечественники смотрелись за границей так же нелепо, как вывезенные Петром I в Европу дворянские дети.
АЛЕКСАНДР МАЛАХОВ