И вот мы поехали на это шоу. Для начала мы, конечно, опоздали. В этом виноват я. Но все равно моей жене не следовало из-за этого говорить детям, что я обманщик. Да, Алена больше, чем они, хотела посмотреть на фигуристов, это я понимал; и даже не на всех без исключения фигуристов, а на одного, господина Плющенко, выдающегося спортсмена своего времени. Это я тоже понимал. Но я не поэтому опоздал на шоу. Весь этот день я занимался подготовкой к выходу в свет своей книжки "Олимпийские игрища", в которой господин Плющенко, как и остальные фигуристы, занимает, прямо скажем, не последнее место, и опоздал на шоу по той причине, что никак не мог придумать, как получше подписать фотографию, на которой господин Плющенко склонился с безмятежным видом и с телефоном возле уха к плечу своей мамы на трибуне туринского стадиона. То есть причина опаздывать была, убежден, уважительная. Я мог подписать, например, так: "Евгений Плющенко говорит по телефону, и явно не со своей мамой". Но я же этого не сделал. Я сидел и думал, как подписать эту фотографию. Шоу с его участием уже было в разгаре. Я в этом отдавал себе, конечно, отчет. Но все равно удивился, когда позвонил из издательства домой, и Маша, взяв трубку и услышав, что я заеду за ними через пятнадцать минут, закричала:
— Ой, Ваня! Папа приедет! Он не обманщик! Мама, он честный парень!
После этого у меня по дороге в "Лужники" случился разговор с Аленой, в котором она в какой-то момент участвовать перестала. И только Ваня говорил мне:
— Папа, что ты так громко разговариваешь с мамой? Ты глухой?
Впрочем, как и следовало ожидать, мы успели. Мы пришли, когда выступала Ирина Слуцкая. Мы как раз шли вдоль бортика на трибуну, когда она пролетела мимо нас в тройном ритбергере и неплохо приземлилась. На Олимпиаде этот прыжок получился у нее хуже. Маша, увидев прямо перед собой летящую и к тому же кружащуюся в воздухе фигуристку, не поняла, что произошло. Мы уже сели на свои места, а она все обдумывала увиденное.
— Папа,— спросила она,— ты так можешь?
Я уверенно кивнул.
— А я? — спросила Маша.
— А ты хочешь? — задал я, мне кажется, удачный вопрос, ибо сообразительная девочка не должна была, почувствовав подвох, отвечать на этот вопрос утвердительно.
Маша молчала, и я оторвался от созерцания танцующих теперь на льду Татьяны Навки и Романа Костомарова, чтобы поглядеть на нее. Да, она хотела. В этот момент она хотела этого больше всего на свете. И в следующий тоже. И через час. И до сих пор хочет.
Ваня реагировал спокойнее, потому что, перед тем как зайти в зал, попросил купить ему поп-корна и теперь доедал его, умудрившись отвернуться от Маши и от меня (а он сидел между нами) и накрыв бумажный пакет с поп-корном всем корпусом. Фигуристов на льду, как и сам лед, он заметил, только когда с поп-корном было покончено.
Между тем Маша вдруг встала со своего места и спросила:
— Папа, где наш флаг?
Я ждал этого вопроса. Дело в том, что, когда я был на Олимпиаде, дети один раз увидели меня по телевизору на хоккее с огромным российским флагом в руках. Мы держали его вчетвером и были счастливы, потому что наши только что забили первый гол канадцам в четвертьфинале. Когда я на следующее утро позвонил домой, Маша задала мне только один вопрос:
— Ты привезешь нам флаг?
Я пообещал, и даже выполнил свое обещание. Правда, я привез не такой большой флаг. Но это был настоящий флаг. И, когда Маша спросила меня, что я кричал тогда, я честно крикнул:
— Рос-си-я!
Следующие два дня дети, возвращаясь из детского сада, жили, либо закутавшись в этот флаг, либо тряся им с душераздирающим криком: "Рос-си-я!", приводившим в состояние аффекта даже Алену, которая быстро начинала скандировать в ответ: "За-мол-чи-те!"
И вот Маша спросила, где флаг. Я благодарил Бога, что захватил его на всякий случай, когда заехал за ними. Маша взяла флаг, подняла доевшего поп-корн Ваню и закричала:
— Рос-си-я!
Я был удивлен, как правильно она все делает. Во время Олимпиады неопытный болельщик, появляясь на трибунах, в совершенстве обучался этому приему только, по моим подсчетам, к концу второго дня. У Маши с Ваней это получилось сразу. Я поддержал их — и только тут, кажется, наконец осознал, что Олимпиада закончилась. Люди вокруг смотрели на нас с недоумением, если не с испугом.
Маша между тем только начала. Она заставила меня держать флаг, потому что ей неудобно было аплодировать и танцевать в такт музыке. Она далеко не всегда ведет себя так однозначно. Я, можно сказать, даже не понимал, что с ней происходит. В какой-то момент Алена спросила ее:
— Маша, ну какая "Рос-си-я!" Смотри, все сидят тихо.
— Русская Россия, мама! — крикнула девочка.
Я подумал, не получилось ли похоже на "Россия — для русских!", и не пришел к однозначному выводу.
Шоу продолжалось. Было уже почти 11 вечера, дети были, мне казалось, вымотаны физически и психологически, хотя они так не считали и уходить не собирались. Маша, кажется, сорвала голос. Я принял решение все-таки идти к выходу. Мы уже стояли в проходе у бортика, когда ведущий Илья Авербух объявил, что сейчас снова выступит Ирина Слуцкая. Этого я не мог пропустить, и мы задержались. Ваня пытался бегать за фигуристкой вдоль бортика, но не мог догнать. Маша сидела у меня на плечах и шептала:
— Очень, очень хорошо!
Тут к нам подошла девушка и застенчиво спросила меня:
— А можно у Маши попросить автограф для Васи?
Эта девушка, видимо, является активной читательницей настоящей колонки.
Маша писать-то не умеет, хотел сказать я, но девушка об этом уже подумала и сказала:
— Напишите что-нибудь, а она подпишется.
Я написал "Васе на долгую память" (хотел на "вечную", но в последний момент рука дрогнула, и я передумал).
Девушка поблагодарила меня, и мы вышли из зала. Но тут я услышал, как объявили выход господина Плющенко. По просьбе Алены мы вернулись. Потом снова пошли к выходу. Но тут опять объявили Плющенко. Потом опять Слуцкую. В общем, мы без конца уходили и возвращались, пока шоу не закончилось.
По дороге к машине Маша спросила меня, что это я такое писал.
— Вася попросил у тебя автограф, вот я и написал,— сказал я и только теперь понял, что я натворил.
— Подожди, папа,— сказала Маша,— но ведь он у меня попросил.
— Ты же не умеешь писать,— сказал я, жалея, что приходиться добивать ее.
— Папа, я уже умею,— сказала Маша.— Меня в детском саду научили. Ты просто плохо меня знаешь.
На это мне уж точно нечего было ответить. Если бы я попытался, она могла сказать, что я слишком редко бываю дома. А это уж тем более не то, что я хотел бы услышать. И я промолчал.
— Папа, Васю надо найти,— сказала Маша.— Мы должны сходить с ним к кролику (в один московский бар.— А. К.). Он, кажется, хороший мальчик.
Я сказал ей, что попытаюсь найти Васю. Если мама Васи и правда активная читательница этой колонки, то я очень жду ее звонка в редакцию Ъ. Меня легко найти. Достаточно передать привет от Васи.
— Папа,— сказала Маша,— а теперь расскажи нам про Олимпиаду, а то мы заснем.
Их сон в машине не входил в наши планы, и меня прорвало. Всю дорогу до дома я рассказывал им про Олимпиаду. Я, наверное, очень давно хотел, чтобы меня об этом кто-нибудь попросил. Маша внимательно слушала, а когда мы уже подъезжали к нашему дому, попросила:
— Папа, давай заедем в церковь.
Я восхищенно посмотрел на дочь. Она была в церкви раза три за свою жизнь — и вот сама захотела. Ее, значит, тянет туда. И это неспроста. Горячая волна любви к дочери залила мое сердце.
— Маша, конечно, заедем! А почему, скажи, у тебя появилось такое желание? — осторожно спросил я.— И так внезапно?
— Может быть, хоть там, папа,— вздохнула Маша,— ты немного помолчишь.