Поздно вечером в воскресенье в Турине прошла церемония закрытия ХХ зимних Олимпийских игр. Специальный корреспондент Ъ АНДРЕЙ Ъ-КОЛЕСНИКОВ, пройдя по олимпийскому стадиону, признается, что ему хотелось плакать — то ли от сожаления, то ли от счастья, что эта Олимпиада закончилась.
Процедура работы со спортсменами на закрытии была идентична той, что организаторы опробовали на открытии: спортсменов собирали у выхода из олимпийской деревни, на автобусах везли в ледовый дворец спорта и через некоторое время выводили на олимпийский стадион почти в самом начале мероприятия, чтобы они не только прошли по стадиону и поскорее вернулись к прерванным упражнениям, но и посмотрели, что же тут все-таки происходит.
Между тем в происходившем были принципиальные отличия от церемонии двухнедельной давности. Прежде всего, спортсмены не держали строй, как раньше. Открытие Игр проходило в атмосфере палочной дисциплины. Делегации тогда дисциплинированно шеренгами выходили из деревни, повзводно садились в автобусы. Теперь все смешалось с самого начала. Я ехал в автобусе, где сидели и стояли спортсмены из пары десятков стран. Когда все оказались в огромном вестибюле дворца, мало кто прошел его насквозь, чтобы сесть на отведенные делегациям места на трибунах. Смысла уходить не было. Здесь начинался грандиозный обмен.
Менялось все, что эти люди принесли с собой и во что были одеты. Отчаянней всего менялись значками. Новозеландцы отдавали гигантский значок с очертаниями их страны за крошечный с Чебурашкой (масштаб — 1:10), на котором не было к тому же никаких слов на английском языке, умножающих его обменочную стоимость.
Члены ливанской делегации, сгрудившись в кучку, от которой исходила некая особая энергетика, шушукались, чем-то, по-моему, обмениваясь исключительно между собой. Когда я рискнул подойти к ним поближе, то увидел, что они передают друг другу один-единственный значок. Я показал им значок с Чебурашкой. Они молча глядели на меня. Я взял у них значок. Это была эмблема Федерации лыжного спорта Ливана. Я представил себе эту страну и эти лыжи. У меня не было сил сдержаться. Я расхохотался. Они недоуменно смотрели на меня. "Это очень хороший и редкий значок",— было написано у них на лицах.
Ценность значка определяется в основном его тиражом. Я спросил, какой тираж у этого.
— Он у нас один,— печально пожали они плечами.
Я забрал у них значок, дав за него значок с Чебурашкой. Я шел и даже за спинами других спортсменов чувствовал их жгучие взгляды. Я думал, они догонят меня и отнимут значок, если они, конечно, не дураки. Но они остались стоять на месте.
Британцы давали за Чебурашку по два своих значка. Это были добрые, отзывчивые люди.
Я увидел олимпийского чемпиона Романа Костомарова, который задумчиво смотрел на косую зеркальную стену. На этой стене можно было увидеть сразу всех спортсменов, стоявших в вестибюле. Их он и видел.
В олимпийской деревне за пять минут до выезда на стадион Роман Костомаров вместе с новым знаменосцем нашей команды Евгением Плющенко ворвался в деревенскую столовую. Они накинулись на биг-маки.
— Лучшая еда! — с вызовом сказал Роман, предупреждая мой недоуменный вопрос.
— Олимпийских чемпионов,— хотелось добавить мне,— которым уже не к чему больше стремиться.
По-моему, оба они в этот момент немного нервничали. Ну, по крайней мере один из них точно нервничал. Ему знамя было нести. Серебряный призер этой Олимпиады конькобежец Дмитрий Дорофеев, который нес знамя на открытии, сдал ему свои полномочия.
— А где Плющенко? — спросил я Романа, который по-прежнему глядел в зеркало.
— Его уже увели,— сказал он.
— Учить будут, как знамя держать?
— Да. Как ветер ловить.
Он по-прежнему придирчиво изучал спортсменов в этом кривом зеркале.
— По-моему, канадцев тут больше всех остальных.
— Конечно. Они же следующую Олимпиаду будут принимать. Начали готовиться.
Ко мне тем временем уже в третий раз подходила одна и та же (мне казалось) китаянка, которая очень хотела выменять на свою панамку моего Чебурашку. У нее не было никаких шансов.
У австралийцев я пытался выменять на большого белого Чебурашку их желтого кенгуру в красных боксерских перчатках. Я понимал, что теперь мало шансов у меня. Австралийцы цепляются за этих кенгуру так, словно они занесены в Красную книгу. Они привезли их еще на афинскую Олимпиаду и отказывались расставаться с ними. И теперь было то же самое. При этом двое предложили еще до начала церемонии обменять их длинные болоньевые пальто на мою куртку. Я воспользовался случаем продемонстрировать нашу знаменитую национальную гордость, о чем теперь вспоминаю с некоторым сожалением.
Я ходил по вестибюлю дворца спорта, пока ко мне не подошел высокопоставленный член казахстанской делегации.
— У вас есть значок? — спросил он меня.
— Конечно,— ответил я и протянул ему Чебурашку.
Он взял его, кивнул и хотел отойти.
— Подождите! — крикнул я.— А у вас есть значок?!
— Есть,— с достоинством произнес он.
— Так где же он?! — вскричал я.
— Дома,— пожал плечами этот человек и повернулся ко мне спиной.
Поступила команда собраться у выхода из дворца спорта. И сейчас все тоже стояли вперемешку. Только американцы пытались держаться строем.
Ожидание затянулось. Мы стояли так минут уже сорок. На церемонии открытия спортсменов так не мучили. Они еще были нужны организаторам. А теперь это был отработанный материал.
Наконец мы пошли ко входу на олимпийский стадион. По дороге спортсмены как-то автоматически рассортировались и сбились все-таки друг к другу, свой к своему. В этом не последнюю роль сыграли и волонтеры, отвечавшие все-таки, оказывается, за стройность рядов. К каждой делегации были приставлены два человека, владеющие, хотя бы условно, языком подшефной страны. Наш волонтер убеждал меня держаться как можно ближе к остальным.
— Надо идти в кучке,— говорил он,— чтобы все увидели: русские идут!
Это увидели. Мы развернули над стадионом огромное бело-сине-красное знамя и фигуристку Ирину Слуцкую. Она сидела у кого-то на плечах и ликовала. Это было очень хорошо, так как означало: хотя бы на ближайшие пару часов Ирина Слуцкая смогла отвлечься от нехороших мыслей, с которыми она живет с тех пор, как получила свою бронзу.
Я с удивлением обратил внимание, как некоторые спортсмены перед входом на олимпийский стадион на ходу машинально разминаются, словно перед выходом на старт.
На стадионе было хорошо. Играла музыка. Много людей аплодировало спортсменам. Целая планета. Нас подняли на этот раз на трибуны, а не посадили в партер, на стадион, как в прошлый раз. На этот раз поле понадобилось самим организаторам.
Церемония была довольно эффектной, как мне рассказали. Сам я ее не запомнил, потому что довольно скоро заснул (дала о себе знать бессонная ночь с нашими хоккеистами, проигравшими накануне бронзовые медали). Я проснулся только один раз от какого-то постороннего шума и успел увидеть, как к микрофону, у которого стоял президент МОК Жак Рогге, прорвался какой-то человек и что-то проорал в микрофон. Я увидел, как ему заломили руки и увели под трибуны. За ним несли его белый флаг, на котором было что-то написано. Очевидно, этот молодой человек не только против чего-то протестовал, но и за что-то боролся.
Через полтора часа нам показали, что можно спускаться с трибун. Как я понимаю, спортсмены должны были пройти через все поле и триумфально удалиться со стадиона. На поле в это время выступали популярные исполнители. Пел и плясал Рики Мартин. Вместо того чтобы пройти мимо него, все, конечно, стали останавливаться. Организаторы потом говорили, что все так и было задумано, чтобы началась огромная дискотека. Однако в сценарии, которого свято придерживаются организаторы на любых Играх, никакой дискотеки не было.
На поле между тем смешались спортсмены и актеры — и снова начался отчаянный обмен всем, что попадало под руку. Я сразу выменял на свою бейсболку зимнюю шапку итальянского летчика времен второй мировой войны, в которых выходили на поле актеры. На Чебурашку я выменял летные очки, горящий электрическим светом цветок и интересный зеркальный кубик, а также матерчатую звезду с булавкой. Один летчик предложил поменять мою куртку на полушубок, я даже примерил, но мне не подошел размер.
На поле уже мало кто был в своих вещах. Меня с головой накрыла какая-то лихорадка. Я предлагал канадцу свои перчатки, и он мгновенно соглашался. Китаец навязывал мне свой шарф. Меня буквально трясло от возбуждения. И весь стадион был в таком состоянии.
— Как в детстве, да? Ты знаешь,— сказал мне один мой товарищ, по происхождению грек, а по состоянию души русский в четырнадцатом колене,— если бы у меня была возможность один раз в два года стоять на таком стадионе с такими людьми и меняться с ними всем, что у меня есть,— мне больше ничего было бы не нужно.