Дети надземелья

вне игры с Андреем Колесниковым

В четверг олимпийская сборная России выиграла, возможно, самую нежданную свою медаль: фристайлист Владимир Лебедев занял третье место в соревнованиях по воздушной акробатике. Специальный корреспондент "Ъ" АНДРЕЙ КОЛЕСНИКОВ никак не мог пройти мимо этого человека.

Вечером Владимир Лебедев, выигравший в этот день бронзу, выглядел, прямо скажем, не лучшим образом. Он был очень бледен. Он признался, что, спустившись с гор в Турин, не успел даже душ принять.

— Фу,— сказал он,— я прямо не могу. Очень устал.

У меня было такое впечатление, что он просто сваливается со стула. Со спиной у него что-то не в порядке, что ли, подумал я. Мы сидели с ним у телевизора, по которому повторяли сегодняшний фристайл.

— О, сейчас меня покажут,— разволновался этот парень.— Я, понимаете, грубо говоря, не рассчитывал. В позапрошлом году очень серьезная травма была, я на семь месяцев остановился. Я никак не думал, что на подиум попаду.

Он не говорил: «Получу бронзовую медаль» или «Войду в призы». Он сказал то, что хотел. Он хотел стоять на подиуме (и, может быть, даже ходить по нему).

— Я понимаю, что не рассчитывали на медаль,— сказал я.— Но хотя бы мечтали о ней?

— Ну, были планы в финал попасть,— говорил он, слегка заикаясь.— Но в тройку? На Олимпиаде?! Я желал этого, да. Но шансов у меня не было.

Я смотрел на него и думал только об одном: как было бы хорошо, если бы все спортсмены были такими.

Он подвигал плечами, и мне опять показалось, что у него что-то не в порядке со спиной.

— Что это была за травма? — спросил я.

— На Кубке мира я упал на спину,— сказал он, и я даже вздрогнул от этого слова.— Поломал бедро. Три месяца вообще лежал. Меня хотели резать, но я, встав, поехал к доктору Орлецкому из ЦИТО. Он сказал, что можно не резать. Я очень обрадовался. Я не хотел, чтобы меня резали.

Этот парень, который делает три сальто на лыжах в воздухе на высоте 15 метров, очень боялся, что его разрежут под наркозом на операционном столе. По мне, так ничего лучше в такой ситуации не существует. Ведь стол по крайней мере стоит на земле.

— Зачем вы вообще начали этим заниматься? — спросил я.

— Я не помню,— честно ответил он.— Мне пять лет было. В восемь лет первый раз прыгнул сальто. Это было в Ташкенте.

— Там сальто не считается, что ли? — переспросил я.

— Да нет, просто я потом в Москву переехал, в пятнадцать лет.

— Ну расскажите, как это бывает, когда в восемь лет делаешь первое сальто.

— Обмотался ватой и сделал. Папа под шлем вату совал. Я это помню хорошо. Очень много ваты папа насовал мне под шлем.

— Вы к этому моменту уже отдавали себе отчет в том, зачем вы прыгаете?

— Понимаете,— принялся объяснять он, видимо, решившись. Он, наверное, все это время опасался, что я не пойму.— То, что случилось в этот день, очень сильно тронуло меня за живое. И вот, допустим, сейчас взять и бросить. Это будет очень ранимо для меня.

Он с облегчением посмотрел на меня. Он был уверен, что теперь мне все должно быть ясно.

— А вам сколько лет сейчас?

— Двадцать два,— с гордостью ответил он.— Через два месяца будет.

— Так это же…-- разволновался я.— Все только начинается у вас… у нас во фристайле…

Выглядел он в этот вечер, честно говоря, лет на семь-восемь постарше. Так что ему удалось меня удивить.

— Ну!!! — засмеялся он, уловив наконец в разговоре со мной эту радость взаимопонимания.— Для нашего вида спорта это вообще ничто! Да я вообще в шоке!!! Вы понимаете?!

— Вы действительно вылетаете с трамплина на 15 метров? — спросил я, чтобы немного остудить его.

— На 15–17,— поправил он меня,— в верхней точке. А вот смотрите, я буду следующим прыгать! Это будет второй мой прыжок, он сырой у меня, если честно. А, вот уже. Вот я готовлюсь. Вот я плюнул, видите?

— Очень хорошо вижу, как вы сплюнули,— подтвердил я.— Вас же крупным планом показывают.

— Это немного нервов,— объяснил он.

— То есть перед стартом вы сплюнули нервы. Теперь можно крутить сальто, да?

— В принципе да,— согласился он.— Вот, глядите. В первом сальто один винт, во втором два, и вот еще один… Опа!

— Это вы снег, что ли, целуете? — обеспокоенно спросил я.

Мне бы не хотелось, чтобы парень простудился.

— Да нет,— застенчиво сказал он.— Так, коснулся просто. И вот оценки… Высокие! — обрадовался он.

— Вас не притормозили судьи?

— Нет, я получил те баллы, на которые прыгнул,— уверенно сказал он.— Я судьями доволен.

— Главное, чтобы они были довольны вами.

— Согласен! — весело сказал он.— И вот общий зачет показывают.

— Вы сразу стали первым,— сказал я.— У вас после этого хоть на секунду не появилась мысль, что вот так эти Игры для вас могут и закончиться?

— Нет,— убежденно сказал он.— Ни на секунду я не допускал такой мысли. Я ни для первого, ни для второго места не готов.

— А для третьего вполне?

— И для третьего не готов,— так же убежденно добавил он.— Первое место на самом деле не светило. После меня прыгали люди, у которых после первой попытки было гораздо лучше. Если бы я их победил, это было бы чудо.

— В чудеса не верите?

— Верю,— сказал он.

Он был не очень последователен. Мне это нравилось.

— А в везение верите?

— У нас во фристайле — пятьдесят процентов мастерство, а пятьдесят — везение,— вдруг признался он.

Кажется, я наконец попал куда надо.

— Чтобы победить, надо быть счастливчиком,— добавил он.

— Тогда скажите, сколько шансов было на то, что в прыжке, который мы видели, вы приземлитесь на лыжи, а не на спину?

— Семьдесят на тридцать,— сразу ответил он.

— То есть на тренировках три раза из десяти вы падаете?

— Три из десяти,— повторил он, кивнув.

Тут, на самом интересном месте, к нам, конечно, подошел президент Российской федерации фристайла Лев Кофман и сказал, что мальчику завтра в пять утра вставать, они улетают в Москву. Я объяснил, что тут вообще-то важный разговор происходит. Он спросил, что за газета. Узнав, очень обрадовался и рассказал, что стоял у ее истоков, то есть вместе с начальником департамента образования московского правительства Любовью Кезиной продавал газете «Коммерсантъ» здание, в котором она сейчас находится. Тогда, пятнадцать лет назад, это была школа, а Лев Кофман был заместителем бессменной госпожи Кезиной. Он отвечал тогда кроме всего прочего за спорт и что-то разглядел во фристайле (которого у нас тогда считай что не было) что-то такое, отчего всем остальным он вскоре заниматься перестал.

— Начали свозить в Москву одаренных детей из Ташкента,— деликатно предположил я.

— Он в Ташкенте не стал бы тем, кем стал здесь,— хмуро предупредил меня Лев Кофман.

— А кем он, по-вашему, стал? Расскажите.

— Он призер Олимпиады,— сказал господин Кофман.— Он заслуженный мастер спорта.

— Еще не стал,— возразил парень.

— Станешь,— успокоил его Лев Кофман.— Он, наконец, психологически устойчив.

— И физически,— добавил я.

— Я сейчас говорю: психологически,— торжественно сказал тренер.— Я пришел к нему в номер на сборах в Лейк-Плэсиде, и вы хоть знаете, что я там увидел?

Я похолодел и хотел было уже броситься защищать Владимира Лебедева с фразой типа «да ладно, дело-то молодое» наперевес.

— Я увидел там книги! — торжествующе сказал тренер.— Там было из чего выбрать! Я попросил одну почитать! Я академик Академии наук — и то был удивлен!

— Фантастика? — предположил я.

— Для обычного спортсмена — да! Но не для этого,— показал Лев Кофман на Владимира Лебедева.

— Я про жанр в литературе говорю. Что читаете?

Владимир Лебедев собрался, как перед стартом во втором прыжке.

— Классика. Он читает только классику,— быстро сказал тренер.— Что он еще может читать?

— Да, правильно. Генрика Сенкевича прочитал,— подтвердил Владимир Лебедев.— За три дня,— сказал спортсмен, немного потупившись.— Забыл только, как называется.

— Может быть, «Камо грядеши»? — многозначительно произнес Лев Кофман, глядя в потолок.

— Да! — воскликнул парень.

— История христианства вкратце изложена в этой книге,— пояснил Лев Кофман.

— Это еще не все,— увлекся Владимир Лебедев.— Две книжки Чейза прочел. Все, что у меня было, прочел. И теперь читать мне нечего. Поэтому я читаю вашу газету.

— Скажите,— спросил я тренера.— Вы президент федерации, которая отвечает за очень опасный вид спорта. Вы чувствуете, что рискуете этими ребятами?

— Вы близки к правильному вопросу,— кивнул тренер.— Но вот возьмем обычные коньки. Тоже, кстати, на большой скорости все происходит.

— Зато на земле,— сказал я, вспомнив историю про операционный стол.

— Хорошо, пойдем дальше,— согласился Лев Кофман.— Гигантский слалом.

— Опять на земле,— возразил я.

— В фигурном катании прыгают тоже высоко,— уже с обидой сказал господин Кофман.— Помните, как китайская спортсменка упала?… Ну да,— согласился он наконец, устав, очевидно сражаться со мной.— Риск очень высок. Большая скорость требуется от спортсменов. У нашей Ани Белых на этих соревнованиях большая скорость была, хорошая, но лыжа повернулась, она вывернула колено и порвала связки. Мы ее вывезли с гор вертолетом в Турин и теперь в ЦИТО повезем, на операцию. Но это с каждым может случиться. Моя бывшая начальница товарищ Кезина по лестнице шла после работы, упала, порвала всю кожу на голове, и прямо пук волос отошел.

— Скальп сам собой снялся, что ли? — с тревогой переспросил я.

— Да, прямо так,— вздохнул Лев Кофман.— Потом стреляли в нее…

— Где вы живете? — спросил я у парня, чтобы сменить эту нежизнерадостную тему.

— А жить-то ему и негде! — Лев Кофман произнес это так, словно поймал меня на слове.— Он живет в разных общежитиях. Сейчас — в училище спортивного резерва номер два в Крылатском в Москве. Он его, кстати, давно закончил. В комнате их трое. И это — бронзовый призер Олимпиады!

— Это правда? — спросил я. Владимир Лебедев огорченно кивнул.

— И никакой личной жизни, получается? — спросил я.

— Никакой! — оживленно подтвердил Лев Кофман.— В кино ходят. Там вся у них и личная жизнь.

Опять приходилось поскорее менять тему.

— Вам страшно прыгать? — спросил я.

— Еще два года назад было страшно,— признался он.

То есть вот он прыгает с восьми лет, и каждый раз, пока ему не исполнилось двадцать, ему было страшно это делать. И он делал.

— А потом я напрыгал столько, что уже стало не страшно,— продолжил он.— Страха нет. Я теперь уверен, что прыгну.

— Так это самое страшное,— сказал я.

— Это самое правильное,— ответил он.— Самое страшное — когда очень хочешь прыгнуть, но понимаешь, что тебе не дано. И все равно прыгаешь.