Немая сцена

вне игры с Андреем Колесниковым

В олимпийском Турине выступила с концертом американская певица Уитни Хьюстон. Специальный корреспондент "Ъ" АНДРЕЙ КОЛЕСНИКОВ был на этом концерте — и до сих пор не может прийти в себя.

Весь день в Турине шел снег. Я очень боялся, что Уитни Хьюстон, которая должна была петь вечером на Пьяцце ди Кастелло после ежевечерней церемонии награждения, откажется от выступления.

Это ведь был бы неплохой для нее повод. На чудовищных размеров пятиугольный козырек, под которым проходит церемония, нападало столько снега, что, мне казалось, козырек вот-вот рухнет. Время от времени с него срывались комья снега и громко шмякались на незакрытую часть сцены.

Еще вчера здесь было тепло и сухо. На площади наградили в общей сложности человек 30, выигравших в этот день много всякого добра. Салют в честь победителей высветил площадь, забитую олимпийским народом и обрамленную несколькими памятниками архитектуры в удовлетворительном состоянии. На площади, кроме того, в неудобной позе застыли четыре бронзовые лошади со всадниками. Я глядел на них и понимал, что они решили было идти до конца, но все-таки были остановлены в последний момент чьей-то твердой рукой.

Потом на сцену вышел итальянец Паоло Конте. Он сел за рояль, погладил клавиши и долго бурчал почти про себя: «Угу… угу… угу…» Позже оказалось, что это такая его песня, причем очень знаменитая. Я подумал, что не так уж трудно прославиться, если для этого только и надо, что придумать песню, состоящую из одних «угу».

В общем накануне все было очень мило. Но я ждал следующего дня. В этот день на сцену должна была выйти Уитни Хьюстон. Но, как уже известно, шел снег.

Сначала наградили итальянских лыжников, выигравших эстафету, а потом на сцену зачастили корейцы с китайцами. Специально для них на зимней Олимпиаде есть такой вид спорта, как шорт-трек. Я с неприятным изумлением выяснил, что в этом виде так называемого спорта разыгрывается 11 комплектов медалей. Заинтересованность организаторов зимней Олимпиады в расширении ее географии вызывало, конечно, уважение, но здравый смысл подсказывал, что это хамство.

Пока их всех награждали, снегопад превратился в метель. Нам в партере, сидящим на пластиковых стульях с подлокотниками, выдавали целлулоидные накидки с прорезями для глаз и рта и разносили какао температуры воздуха (то есть примерно –5°C).

Потом ведущая опять вызвала на сцену лыжников — неизвестно зачем, ибо говорила только она, и не с ними, а с залом. Потом одно ее нескончаемо длинное предложение неожиданно закончилось визгом: «Уитни-и-и Хьюсто-о-н-н!»

После этого она ушла со сцены с чувством исполненного долга. Если кто-то думает, что после этого на сцену пришла Уитни Хьюстон, то, конечно, нет. После этого на сцене снова появилась итальянская ведущая. На этот раз она полминуты ходила по сцене молча. Я был уверен, что она сейчас все-таки что-нибудь скажет, и скорее всего — что можно расходиться. Но вместо этого она опять сказала:

— Уитни Хьюстон!

Можно было повторить это еще пять раз, подумал я, но больше Уитни Хьюстон на сцене от этого не станет. Но тут она вышла.

На ней была белая шубка, белые штанишки, белые сапожки и белая шапка (такие шапки — огромные шары из искусственного меха в два с половиной раза больше головы — я видел только в детстве на продавщицах в винно-водочном отделе в поселке городского типа Семибратово Ярославской области. В магазине все время были сквозняки — надо было проветривать помещение, а то задыхались бы люди от собственных утренних выдохов).

Да, это точно была Уитни Хьюстон, если не считать этой шапки. Зал взревел. Здесь, в олимпийском Турине, по сути дела, на пьедестале почета, ее все-таки не ожидали, по-моему, увидеть. Хотя и готовились.

Она поглядела под потолок на сцене. В этот момент с козырька сорвался шматок снега и шлепнулся к ее ногам. Она взвизгнула и отскочила. Рядом с ней тут же упал и разорвался еще один снаряд. Они ложились все ближе к ней. Уитни Хьюстон передвигалась по сцене короткими перебежками. Наконец она решила, что пора петь. Публика в партере, в основном члены olympic family, встретила первый куплет заслуженными аплодисментами. Те, кто стоял, их было тысяч десять, уже начали сходить с ума и орали как резаные.

И, кажется, мы все погорячились. Я с ужасом понял, что Уитни Хьюстон не может взять ни одной ноты. Ни одной! Она только хрипела в микрофон. Так хрипит, стараясь привлечь к себе внимание, один мой знакомый, который очень любит в конце вечеринки, уже под утро, попеть при помощи караоке. На ногах уже, как правило, не стоит, но петь, как ему кажется, еще в состоянии.

У американки все было в этот вечер, кажется, наоборот. На ногах она стояла. Петь не могла.

— Это все для вас! Для моих детей! Для ваших детей! — пыталась продолжать она, заученным движением уводя микрофон ото рта.

Мне хотелось спрятать глаза. Или уйти. Несколько человек, кстати, уже сделали это.

— Где я могла так простудиться? — пробормотала она в микрофон.

Да ты не простудилась, милая, хотелось сказать мне. Мы же знаем, в чем дело. Кокаин это, дорогуша. Это делает с голосом кокаин.

Нет, но и простудилась она, по-моему, все-таки тоже. Вот она несколько раз кашлянула, подбежала к одному музыканту, взяла у него белый платок и — о ужас! — громко сморкнулась. Это действительно был ужас, потому что сморкнулась она посреди песни прямо в микрофон, и мне даже уши заложило.

Она должна была остановиться. Но она хотела петь. Хотела все-таки. Она попросила, чтобы ей принесли чаю. Через пару минут темнокожий парень из бэк-вокала притащил на сцену электрический чайник. Все здесь было по-домашнему. Она сама налила кипятку в белую чашку и пошла с ней петь дальше. Было хорошо слышно, как она прихлебывает.

После чашки чая она все-таки схватила пару нот. На большее можно было не рассчитывать.

— Боже мой! — сказала она и, опустив руки, вдруг остановилась.

Ей, кажется, надоело все это. Ей было тошно. Она не хотела все это делать. Но это был ее концерт, из-за которого она прилетела на Олимпиаду сама и привезла с собой человек сто пятьдесят народа и несколько тонн железа.

Снег все шел, комья его по-прежнему шлепались на сцену, и по ней уже бегали волонтеры с лопатами.

— Вы нормально? — спросила она нас.

Нет, мы были не нормально.

— Я — нормально! — крикнула она.— Все нормально! Только очень холодно.

И она, закутавшись в свою шубку, снова робкими перебежками под музыку стала передвигаться по сцене. Она, правда, уже не решалась начать петь.

— Можете пошуметь со мной? — спросила она и начала исполнять свою знаменитую песню из «Телохранителя». У меня комок застрял в горле. Я оглянулся. Люди вокруг меня плакали. На этой Олимпиаде до сих пор, по-моему, не было такой драмы.

Она ведь и сама понимала, что уже не поет, а просто шумит. И она нашла в себе силы сказать это нам.

Потом она начала делать на сцене свою знаменитую дорожку — и поскользнулась, конечно. Виновато пожала плечами. Она больше не пела. Пел бэк-вокал, две девушки и тот парень.

А она отошла к кулисам и выпила какую-то таблетку. Мне это было очень хорошо видно — я сидел на втором ряду, как раз близко к тому месту, куда она подошла и где молодая итальянка с виноватым лицом дала ей эту таблетку.

— А теперь для вас споет мой старший брат,— сказала она, обернувшись к публике. Ей было трудно говорить, она все это время еще и что-то как будто сплевывала, и только теперь я понял, что это мех с шубки и шапки все время лезет ей в рот.

Все тот же темнокожий парень вышел к центру сцены и запел очень сильным голосом.

Она взмахнула белой перчаткой и ушла. Я был уверен, что она уже не вернется.

Это и правда был ее старший брат. Он пел ей песню.

И все-таки она вернулась. Теперь она была в белом горнолыжном костюме. Господи, зачем она это делает, думал я. Концерт при желании можно было считать состоявшимся. Никакой проблемы уже не было. Если что, она уже спела на Олимпиаде.

Зачем она вышла?! Что и кому она хотела все-таки доказать? Что она еще может петь? Ну так ей не удалось это доказать. Все было еще хуже, чем в первый раз, и она снова ушла, на этот раз совсем.

Я только потом понял — она хотела показать свой новый костюм.