спектакль
В киевском Театре на Подоле сыграли премьерный спектакль "Предчувствия Мины Мазайло" по мотивам комедии Николая Кулиша. Узнать сюжет классической пьесы в новой постановке пыталась ЕЛЕНА РЫБАКОВА.
Давно ставший классикой украинской драматургии "филологический водевиль" о перегибах национальной политики (так окрестили детище Кулиша в газетных пасквилях 1930-х годов) — пьеса, которой у режиссеров принято побаиваться. Хотя бы потому, что уродства украинизации и русификации у автора выписаны так похоже, что, рискни кто-нибудь сегодня перенести текст Кулиша на сцену, хлопот не оберешься. В Театре на Подоле рисковать не стали и последнее действие пьесы переписали по-своему, с учетом текущего момента. Классику в новой редакции узнать трудно, но постановщиков, по-видимому, это ничуть не смущает. Патриотов тоже: публика покидает зал в полной уверенности, что такой Кулиш намного лучше настоящего.
Комедию о Мине Мазайло драматург писал в конце 20-х годов как отклик на призыв партии повышать национальную сознательность трудящихся (спустя несколько лет, когда лозунги изменились и в моду вошел такой же безоглядный интернационализм, спектакль специальной директивой удалили из репертуара харьковского "Березиля" и киевского Театра им. Франко). Сочинение на заданную тему получилось в духе классицизма — о противостоянии идей, а не характеров. Чувствительный провинциальный эстет мечтает сменить неблагозвучную фамилию Мазайло на более изящную, желательно с суффиксом "ин" или "ов". Не прочь "доработать" фамилию и сын Мины, фанатичный комсомолец-украинофил: к отцовскому "Мазайло" он рассчитывает прибавить выразительное дедовское "Квач".
Пьеса Кулиша о том, что обе стороны стоят друг друга: в революционно-лингвистическом экстремизме детей виноваты главным образом их прекраснодушные говоруны-отцы (облегченный вариант коллизии "Бесов", "Отцов и детей" и "Вишневого сада"). Пока два поколения выясняют, что лучше звучит, Мазенин или Мазайло-Квач, лингвисты в кожанках с наганами решают проблему по-своему — лучше всего, когда у всех на телогрейках номера вместо букв (еще лучше одинаковые столбики могил вместо самих телогреек).
Ключевой у Кулиша образ зеркала режиссер Виталий Малахов подменяет булгаковским абажуром, вокруг которого разворачиваются семейные баталии. Сама же пьеса из горькой констатации того, как два поколения болтунов проморгали собственную историю, превращается в плач по разрушенной семье. У Кулиша газетное объявление с новой фамилией Мазайло помещают в рамку, которая украшала портрет царя,— в спектакле в поисках нужной рамки одну за другой вытягивают из-под стекла фотографии дедов. Под новую режиссерскую концепцию подгоняется и образ главного героя: из хныкающего провинциального неудачника (Сергей Бойко играет его как классического барина, почти советского Гаева) Мина должен превратиться в карьериста, шагающего по кремлевским кабинетам, а в финале прозревшего и покаявшегося перед предками. В итоге спектакль, тщательно выписанный по горизонтали (линии Мокия Мазайло и Ули, Мины и учительницы "правильных произношений"), рассыпается по вертикали: дуэт некстати переродившегося героя с сыном не складывается ни в первых сценах, ни в фальшиво-патетическом последнем действии.
Впрочем, смена жанра — патриотическая агитка вместо написанной Николаем Кулишом трагикомедии — еще полбеды. Изменив финал (у автора пьеса заканчивается арестом главного героя), режиссер впал именно в тот грех, с которым восемьдесят лет назад пытался бороться драматург. Он сделал главным то, мимо чего пьеса советовала смело шагать хоть в тюрьму, хоть по кремлевским коридорам. Вместо горькой усмешки над отцом и сыном, в возне за национальную идею как-то зря растративших свои жизни, спектакль превратился в триумф этой самой идеи. Так что зеркало Кулиша Виталий Малахов напрасно все же отодвинул вглубь сцены и затянул красным полотнищем — самому режиссеру оно бы наверняка пригодилось. Разумеется, если бы национальную классику ему захотелось прочесть всерьез.