фестиваль кино
Так случилось, что на фестивале в Роттердаме прошли премьеры фильмов двух главных сюрреалистов современного кинематографа — чеха Яна Шванкмайера ("Безумие") и живущего во Франции чилийца Рауля Руиса ("Климт"). Их встречу дополнил третий главный сюрреалист — британец Терри Гиллиам. Муки сюрреализма наблюдал АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ.
Картину Руиса до официальной мировой премьеры в Роттердаме показали только раз в Париже — да и то полуподпольно, по случаю проходившей в Гран-пале выставки Густава Климта, Эгона Шиле, Коломана Мозера и Оскара Кокошки. Ее посетителей впечатлил тот факт, что из четырех мастеров Венской живописной школы трое умерли в одном и том же 1918 году более или менее молодыми (Шиле вообще в 28 лет) — и только один Кокошка пожил за всех, дотянув едва не до ста. Неплохая иллюстрация к названию роттердамской программы "Vita brevis" ("Короткая жизнь"), намекающей на известную концовку "искусство вечно", но имеющей и более интимную и хулиганскую трактовку "longa penis — vita brevis".
В каком-то смысле Рауль Руис, бывший советник по культуре чилийского президента Альенде, прожил две жизни, получив после смерти Бунюэля титул главного парижского сюрреалиста. Ему удалось осуществить киноверсию эпопеи Марселя Пруста, о чем тщетно мечтали Висконти и Лоузи, и вообще стать статусным маэстро европейской культуры. Именно поэтому Руису доверили постановку англоязычного байопика о Густаве Климте — одной из ключевых фигур европейского модерна. Художника сыграл Джон Малкович, передав болезненную нервность и чувствительность этого субъекта, всегда окруженного отборными красавицами в роскошных нарядах или вовсе без оных. Появляется у постели умирающего Климта и Эгон Шиле в исполнении Николая Кински, сына легендарного Клауса Кински, с такими же сумасшедшими глазами, чтобы мгновенно после смерти своего друга и учителя совокупиться с медсестрой-нимфоманкой в преддверии собственного близкого конца.
Фантасмагории Руиса, начинавшего с "портового сюрреализма", выглядят все более гламурными. В данном случае этому способствует материал, то есть сама живопись Климта, сработанная под византийскую мозаику с вкраплением золота и послужившая прообразом первых дорогих журналов мод. Фильм показывает экзотические ритуалы и увлечения венского и парижского общества: игры вуайеров, прячущихся за непроницаемым стеклом, публичные дома, где девушкам приклеивают усы, и демонстрацию каннибалов в клетках — во всех этих забавах Климт принимает живейшее участие. Свой театр теней самолично демонстрирует избранной публике пионер кинематографа Мельес.
Камера головокружительно движется по изысканным интерьерам и костюмам, отыскивает в современных лицах исполнителей меты декаданса. Есть и попытки более глубоко проникнуть в суть проблем художника. Он не раз оказывался в эпицентре скандалов. Современникам оставались непонятными широта моральных принципов Климта и полное отсутствие национальных ограничений, на которое не повлияла даже мировая война. Он был космополитичен и полигамен, открыт новым впечатлениям — как чувственным, так и культурным. Ему были чужды ксенофобия и прочие предрассудки его окружения, в том числе еврейской матери его детей. Узнав, что та не разрешает сыну играть с соседями-китайцами, Климт заходит в их занюханную квартиру и выносит оттуда новые знания о китайской живописи и каллиграфии.
При всех достоинствах, прежде всего изобразительных, из "Климта" выпирает порок иллюстративности, общий почти для всех постановочных фильмов-биографий. Попытка раскрыть творческую мастерскую гения через его жизнь всегда сомнительна, и как раз презирающий бытовую логику сюрреализм мог бы способствовать снятию некоторых покровов с природы гениальности. Однако Руису в новом фильме уже не до сюрреализма: он как нигде скован большим бюджетом, который обязывает, чтобы все сюжетные нити завязывались тугим узлом, а жители Вены и Парижа, независимо от сословия, изъяснялись исключительно по-английски. А ведь на фестивале показывали режиссерскую монтажную версию, продюсерская, которая выйдет в прокат, видимо, окажется еще более спрямленной.
В этом смысле Яну Шванкмайеру повезло, даже слишком: бюджет его фильма "Безумие" был несравненно меньше, не позволяя даже отсматривать снятый материал, а снимал он на родном чешском. За основу режиссер взял столь же базовые мотивы европейской культуры, только восходящие не к модерну, а к маркизу де Саду и французской революции. Маркиз устраивает садистские оргии, инсценирует собственные похороны, произносит богохульные речи и держит в плену молодого простолюдина, чья мать умерла в психбольнице. Парня подвергают "превентивному лечению", но вскоре выясняется, что маркиз и директор больницы захватили власть и держат в клетке в подвале законных врачей. Празднуя годовщину "революции", они воспроизводят на сцене композицию картины Делакруа "Свобода на баррикадах": роли повстанцев исполняют психи. Однако и законный лекарь, возвращенный во власть, оказывается не меньшим мучителем, исповедуя принцип: если в человеке болен дух, значит, слишком сильным стало тело, и его надо ослабить истязаниями.
Параллельно развивается как бы другой сюжет: под звуки "Марсельезы" и похоронного марша танцуют куски мяса: они сжимаются и распространяются в пространстве, проникают сквозь стекло, прыгают по лестнице, заворачиваются в одеяло. Анимационная техника Шванкмайера, как всегда, блистательна, хотя занимает в новом фильме меньше места, чем обычно, и вся конструкция выглядит более традиционной, несет на себе следы усталости. Производственная история фильма драматична. Она началась с неудачной попытки чешско-российской копродукции (продюсер с нашей стороны без всяких объяснений вышел из игры), а завершилась смертью жены режиссера Эвы Шванкмайеровой, великолепной художницы и участницы всех его проектов. Но фильм, рождавшийся в муках, все же был закончен и представлен в Роттердаме большим фанатом Шванкмайера — Терри Гиллиамом. Последний привез свою "Страну приливов" (о которой мы подробно писали) — картину, которая больше, чем опыты усталых классиков, доказывает, что сюрреализм скорее жив, чем мертв.