взгляд на вещи
Образ времени поменялся — это чувствуют все, я тоже. И что дальше? У пишущих людей возник стандарт реакции — расписаться в несовременности. Заявить: я не из этого времени, я из тогда, когда Россия была свободной, из пятилетней давности, а этой, нынешней, я не присягал.
Забавно. В ту, предшествующую эпоху такое заявление было невозможно. Время этого просто не позволяло. Как можно было позволить себе быть несовременным в 1998 году? А рынок? Выпал из времени — выпал из бизнеса, кому это надо? Рыночная экономика не нуждается в этике неучастия, этот товар невозможно сбыть. Забавно — именно те, кто искренне так думал, теперь и заявляют городу и миру: "Мы с тобой чужой крови. Ты и я".
Но этика неучастия — дело широкое. Когда ты участвуешь, можно жить только в сегодняшнем дне, а когда нет — возможности не ограничены. Для чего же прописываться только в той, пятилетней давности эпохе? Почему не в любой другой?
Это все пришло мне в голову, пока я читал новую книгу Дмитрия Быкова о Пастернаке, вышедшую в серии ЖЗЛ. Это поразительно, даже неприлично хорошая книга. Она начинается словами "Имя Пастернака — мгновенный укол счастья", и сама она такой же "укол счастья", хотя и не мгновенный, а на 900 страниц. В чем и заключается неприличие: быть счастливым на такой длинной дистанции как-то неловко.
Я читал и думал: ну почему так хорошо? Масса фактов? Ну да, разумеется, но это на любителя. Превосходные анализы стихов, связей, отражений. Я лет десять не встречал литературоведения такого уровня, со времен тартуской школы. То, что Дмитрий Быков — великолепный писатель? Ну да, вероятно, но я не могу сказать, что испытывал такое же счастье от других его текстов.
От всего сразу и в особом смысле. Конечно, писатель — прекрасный, но эта книга выглядит не как его рассказ о Пастернаке. Она кажется долгой беседой нескольких увлеченных людей, разных поколений, темпераментов, знаний, но одной крови. Один архивист, второй литературовед, третий писатель, есть еще резонер, все — интеллигенты. За разбором стихотворения может запросто последовать замечание о том, как неправильно его спели супруги Никитины и что на эту тему думал Окуджава, а потом — про его переводы Шекспира и т. д. Эта книга выглядит как разговор частных людей на кухне 70-х, долгий разговор, в котором на пространстве в 900 страниц всплывает вся история интеллигенции от 17-го до 87-го года, еще с захватами народников 1890-х и рыночников 1990-х. Пастернак в некотором смысле — сердцевина интеллигентского образа мира, Быков взял и развернул этот образ из сердцевины — обратно, во все стороны. Что было, как жили, что думали.
Последняя фраза ошибочна прошедшим временем. Писатель — существо магическое, в данном случае его магия заключается в том, что ощущение рассказа о прошедшем исчезает вовсе; напротив, кажется, что это все о том, что есть, как живут, что думают. Это главное чудо книги, оказывается, что вот сейчас, рядом с газовой войной и уровнем инфляции за январь, можно о Пастернаке — вот так. Не зажато, не с позиций несчастного, выкинутого за борт жизни профессора, который, сжав зубы, пишет,— пусть это никому не нужно, не интересно, пусть я больной, нищий, но я скажу, что я установил: первый сборник поэта был напечатан вот в этой типографии да тиражом 300 экземпляров. Не так, а во всю ширь, взахлеб. Возникает иное измерение сегодняшнего дня.
Это — позитивная этика неучастия. Очевидно, что само существование Пастернака на пространстве от Ленина до Хрущева придает всему этому времени иное измерение и значение. Просто потому, что зима 47-го года в истории советской жизни — это не только первая зима холодной войны, но еще и чудо зимы, открывшееся в "Рождественской звезде". Мне долго казалось, что сбежать назад, в эпоху советской интеллигенции, уже не удастся, она выродилась. Но вот вышла книга Быкова, и зима 2005-го стала не столько временем газовой войны, сколько временем, когда возродилось измерение времени Пастернаком. Это, оказывается, можно сделать.
Ну хорошо, возвращаемся к 70-м. Это ведь что означает? Что они, которые следили, чтобы кто-то кое-где у нас порой не того, успешно возродились. А мы? Может, и нам пора?