Книги за неделю

Прозаик Алексей Иванов становится все моднее. По сравнению с замысловатыми "Сердцем Пармы" и "Золотом бунта" его роман "Географ глобус пропил", кажется, востребован именно за предельную простоту. Главный герой романа, будучи биологом по образованию и лихим мужиком по призванию, устраивается в несчастную недоукомлектованную учителями школу географом. Не то чтобы он "пропивает глобус", но покуривает прямо в классе, учит детишек списывать и крутит амуры с четырнадцатилетней ученицей. И вот уже кажется, что сейчас его ребята быстренько пройдут все "университеты" и превзойдут учителя. Однако на поверку географ оказывается хлюпиком-идеалистом: девочку почти не трогает, а парней учит, что "настоящее добро бесплатное".

Вообще, случай с этим романом удивительный. Написан он был еще в 1995 году, но тогда пермский автор замечен не был. Потом он был издан в "Вагриусе" и теперь перепечатан в полном варианте в "Азбуке", которая выпускает полное собрание сочинений Иванова. И вот оказалось, что посреди нарочито усложненной литературной продукции читателю вдруг понадобился оазис прозы, которую можно определить тремя словами: проще пареной репы. Пареная репа не лучший деликатес. Но вот уже человек пять моих вполне интеллектуальных знакомых признаются в любви к этому роману. Правда, среди них нет ни одного учителя. А в качестве доказательства они приводят убойную цитату: "Кира томно уселась, оглаживая себя ладонями по небольшим, крепким грудям и пропуская между пальцев напружинившиеся соски. 'Ну иди же ко мне, дурачок...' — прошептала она и посмотрела на Служкина сквозь рассыпавшиеся по лицу волосы".

Кажется, москвичей Алексей Иванов покорил тем, что в его "Географе" ни разу не упоминается слово "Москва". Действие происходит в Перми, и никто здесь не ноет о своем желании заполучить столичную прописку. Давно вы видели такое? У героев нет никаких комплексов по отношению к столице. Скорее роман проливает бальзам на души тех, кто испытывает комплекс по отношению к провинции. Потом — нарочитая "неактуальность". Недаром литературный покровитель Алексея Иванова писатель Леонид Юзефович рекомендует "Географа" как книгу "о мире, который продолжает 'красою вечною сиять' даже во времена инфляции и экономических реформ". Тут действительно какой-то заповедник: инфляция с реформами хоть и болезненно вдарили по героям, но "сияют" где-то очень далеко. Вот, видимо, московскому досужему читателю рвануть в чудную Пермь слабо, а почитать Иванова — за милую душу.

Молодому прозаику Александру Иличевскому вряд ли сравниться по популярности с Алексеем Ивановым. Однако он уже признан одним из лучших рассказчиков года по версии премии имени Казакова. Рассказ Иличевского "Воробей", вошедший в краткий список Казаковки, стал и ударным текстом нового сборника "Бутылка Клейна". Рассказ мерцает, как маяк, и напоминает нам о прозе Андрея Платонова. Современный автор платоновскими красками рисует страшную картинку никого не щадящего голода 1930-х. Воробью, только успевшему присесть на первый абзац, тут же отрывают голову ("свернуть, как курице, не вышло"). Но героиня рассказа Акулина не в силах отдать "добавку" своему голодному маленькому сыну, тем самым обрекая его на смерть: "'Вот ты, Вань, хитренький какой',— сказала Кулюша, проглотила и дохлебала оставшееся".

Затем действие переносится в сегодняшний день: Акулину, пережившую своего мужа и двоих детей, вспоминает рассказчик. Тут следует самое трудное: ведь после того голода и после Платонова уже прошло кое-какое время. Александр Иличевский, даром что по образованию математик, замыкает круг логически. Вот рассказчик попадает на склады, где в голодные годы хранились тонны "стратегических запасов страны". Здесь тогда кружили целые полчища воробьев. Рассказчик находит несколько символических зернышек, чтобы прорастить их, сделать из муки просфору и "угостить" ею того самого "хитренького" Ваню. Воробей — зерно — человек — воробей... Так в своих графических композициях ловил дурную бесконечность художник Эшер.

Поиски Александра Иличевского чем-то напоминают ученические годы "Серапионовых братьев", и в первую очередь Каверина. Тот грезил Гофманом. Александр Иличевский вызывает духов Андрея Белого, Кржижановского и Набокова (тут, правда, автор, несколько лет проживший за границей, поотстал: у нас мода подражать набоковскому "Приглашению на казнь" давно прошла). Писатель смело наворачивает какие-то полуфантастические сюжеты (в одном романе некий злой гений психиатрии строит в русской глубинке мрачный и величественный "хоспис", чтобы помогать подопытным людишкам уходить в мир иной, в другом ищут какой-то драгоценный камень). Причем автор, кажется, и не особо рассчитывает на тех, кто решится окунуться в эти полупоэтические фантазии вместе с ним. Впрочем, достаточно знака. Прочтите хотя бы "Воробья" — и вы почувствуете особое отношение к русской литературе, будь то Платонов, Зощенко или Набоков. Тут даже можно провести аналогию с отношением к женщине: ее не используют, над ней не издеваются, ее, может, и не любят, но в ней по-настоящему нуждаются.