Был певчий дрозд

Немного не дожив до 90-летия, умер Отар Иоселиани. Один из последних режиссеров золотой эпохи грузинского и советского кино, он оставил свой неповторимый след и во французском, войдя в пантеон главных европейских киноавторов.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Иоселиани пришел в кино в хорошую пору оттепели, что не избавило его от конфликтов с цензурой. В полнометражном дебюте режиссера «Листопад» (1966) показано, как на заводе профанируют священный грузинский напиток — вино. Местное начальство восприняло картину как вызов репутации Грузии — «всесоюзной винодельницы». Зато после парижской премьеры этого фильма, награжденного призом Жоржа Садуля, французская пресса высказала догадку, что, «видимо, на берегах Черного моря происходит что-то очень интересное». Это было знаком расцвета нового грузинского кино, и Иоселиани стал его признанным лидером.

Впрочем, не только грузинского. Тогда во всем советском кинематографе хлынула новая поколенческая режиссерская волна. Кинематограф достиг художественных высот в работах сверстников Иоселиани — Андрея Тарковского, Глеба Панфилова, Элема Климова, Киры Муратовой, Ильи Авербаха и чуть более молодых Андрея Кончаловского, Ларисы Шепитько, Алексея Германа. Особенно выделялись среди других достижения прекрасных авторов студии «Грузия-фильм». Руководил ею Резо Чхеидзе, он всегда принимал на себя удары и препоны, чинимые партийным начальством, поддерживал молодых талантливых постановщиков и добился уникального микроклимата на студии, где к минимуму были сведены такие обычные спутники творческой жизни, как зависть и интриги.

В огромной степени его заслуга в том, что кино в Грузии в ту пору стало делом национального престижа, а в мире приобрело репутацию «островка античности и Ренессанса» — так описывали мироощущение и стиль авторов грузинской киношколы. Первым среди равных был Иоселиани.

Стиль его ранних квазидокументальных притч стал эталонным для всей советской «новой волны», а «Жил певчий дрозд» (1970) — образцом культового фильма, поднятого на щит и обожаемого русской интеллигенцией. Герой в нем обаятелен, поток жизни не иссякает, «пенится, как боржоми в бокале» (это слова восторженного критика-шестидесятника), в нем есть и привкус горечи, и мудрость гения, и безупречно «французский вкус».

После «Листопада» с цензурными препятствиями столкнулась «Пастораль» (1976): вслед за заводом объектом ироничного, скептичного и при этом лирического взгляда режиссера стала жизнь деревни. Иоселиани и дальше оставался «плохим» патриотом, всегда дистанцируясь от поднятого на поэтические котурны «грузинского мифа». Но чем сильнее он дистанцировался, тем больше становился его воплощением.

В «Пасторали» он довел до совершенства свою мелодию, но дальше в подцензурных условиях, хотя и смягченных покровительством грузинских властей, двигаться было сложно.

И тогда режиссер первым пробил путь за железный занавес, сразу и безошибочно найдя «свою» страну — Францию, где этого артистичного грузина оценили за элегантность, меланхоличный юмор, сквозь который пробивается неподдельная страсть, и хороший французский язык.

В Париже, Центральной Африке, в Тоскане или в Провансе — неважно где, Иоселиани снимает один и тот же фильм, тема которого зародилась еще на обочине его грузинских картин и проявилась крупным планом только в «Фаворитах луны» (1984) и «Охоте на бабочек» (1992). Это распад аристократических, а вслед за ними и буржуазных традиций и нашествие нуворишей; такое сочетание отзывается в фильмах режиссера специфическим смешением грусти и желчи. Традиции разрушаются — хоть грузинские, хоть африканские, а в роли нуворишей могут выступать и французы, и русские, и японцы.

Иоселиани принадлежит к небольшому числу кинематографистов, не пошедших ни на политические, ни на художественные компромиссы.

Экспансия варварства и плебейства, превращение элитарной культуры в массовую — эти процессы режиссер на протяжении десятилетий наблюдал сначала с грустью, потом с великолепным презрением. Поначалу на материале советизированной Грузии, потом — «свободного мира».

Будучи умеренным консерватором, Иоселиани ценил уходящую натуру и культуру — будь то недобитый цивилизацией африканский быт или патриархальные нравы деревни, где аристократизм ощутим в лицах как местной знати, так и простых крестьян. Сам Иоселиани — из реликтовой породы художников, генетически чуждых индустрии массмедиа и принадлежащих к сфере арт-кино, все более сужающейся. Но это его как будто нисколько не смущало — даже когда приходилось годами наскребать деньги на очередной проект. Свой независимый нрав Иоселиани подтвердил на фестивале в Венеции, где, едва приехав, подверг сомнению интеллектуальное право жюри судить его очередную картину, представленную в конкурсе. Когда фильм в итоге получил один из основных призов, его создатель не растаял от благодарности, заявив, что к наградам он привык, а его мнение относительно жюри не изменилось.

Сколь бы ни казался Иоселиани вписанным во французскую кинотрадицию — от Виго до Риветта — он не переставал быть грузином. Его документальная картина «Грузия одна» (1994) — возвращение долга своей стране в тяжелый момент ее истории. Фильм нисколько не напоминает «документ», хотя сплошь состоит из интервью, хроник и фрагментов старых кинолент. В нем, как было сказано в «Либерасьон», «запечатлелась душа народа — глубоко индивидуальная, привязанная к своей земле, домам, церквям, долинам; вечно воюющая против драконов, которых святой Георгий, давший имя этой стране, не устает повергать». В роли драконов выступают по очереди греки, римляне, монголы, персы, турки, и отдельно — большевики. Все, что было в Грузии до них, сосредоточено в первой части фильма — в «Прелюдии», во второй («Соблазн») рассказывается о советском периоде, в третьей («Испытание») Иоселиани проливает свет на драму постсоветских дней. Он не скрывает грехов собственной нации, а ответственность за происшедшее возлагает на дворянство — как русское, так и грузинское, к коему сам себя причисляет. Как сказал режиссер на одном своем творческом вечере, аристократы не выполнили своей исторической миссии, не спасли страну.

Он был верен самому себе — в своих пристрастиях, вкусах, симпатиях и в том, что его отвращало. Всегда независимый, чуть высокомерный, нежный, гордый Отар.

Андрей Плахов