выставка юбилей
В Государственной Третьяковской галерее (в Инженерном корпусе) открыта выставка Михаила Соколова (1885-1947), посвященная 120-летию со дня его рождения. Убежденный маргинал, не пожелавший вписаться ни в революционный авангард, ни в социалистический реализм и поплатившийся за это годами лагерей, Михаил Соколов сегодня оказался одним из самых ценимых русских художников первой половины XX века. На выставке побывала ИРИНА Ъ-КУЛИК.
Пресловутое определение "художник второго ряда" к Михаилу Соколову подходит как нельзя лучше. Художник сделал все, чтобы, не дай бог, не оказаться в первом ряду, да и вообще не вписаться ненароком в какой-либо ряд или строй. Его художественные поиски были своего рода "побегом из времени", в котором он вынужден был жить и которое он не принимал.
Первыми увлечениями Соколова-художника, начинавшего свой художественный путь в 1910-е годы, были мирискусники и Михаил Врубель. Сын ярославского ремесленника, получивший не слишком систематическое художественное образование и успевший отслужить во флоте, Михаил Соколов превратил заведомо игрушечный мирискуснический пассеизм в паломничество, путешествие в высокую культуру прошлого. В произведениях Михаила Соколова, представленных в Третьяковке, угадываются отсылки к Рембрандту (Михаил Соколов даже имитирует фактуру офорта в своих рисунках углем и карандашом), Гойе, Эль Греко — как, например, в живописном полотне середины 1920-х годов, изображающем Голгофу. И даже городские пейзажи из цикла "Уходящая Москва", который художник создает в 1930-е годы, населяют призрачные персонажи в черных треуголках, неуловимо напоминающие венецианцев с полотен Гварди.
Самовольных уходов в прошлое на выставке гораздо больше, чем, казалось бы, неизбежных признаков взаимодействия с авангардной эстетикой. Но даже отчетливо кубистический рисунок начала 1920-х годов посвящен такому, казалось бы, далекому от авангардной тематики сюжету, как мученичество святого Себастьяна. Михаил Соколов был чуть ли не единственным русским художником, обратившимся к истории этого католического святого. Постоянно присутствующие у Соколова христианские сюжеты, мягко говоря неуместные в советские 1920-1930-е годы, воспринимаются не только как личные религиозные поиски, но и как фрондерский анахронизм художника, продолжающего, невзирая ни на что, работать с традиционными темами классической живописи.
Самая очевидная ниша, которую Михаил Соколов мог занять в советском искусстве 1930-х годов,— это, конечно, иллюстрации к литературным классикам. В Третьяковке представлены его графические листы к поэме Вольтера "Орлеанская девственница", сделанные в 1935 году для издательства Academia (правда, сам художник остался весьма недоволен изданием, в котором его работы были произвольно уменьшены), и циклы, созданные по мотивам Диккенса и Гофмана, которого в те же 1930-е годы иллюстрировал во многом близкий Соколову по стилю Артур Фонвизин. Но если у Фонвизина даже гротескный Гофман оборачивался вполне благостным и мечтательным сказочником, то у Соколова даже Диккенс превращается в какую-то мистическую и жуткую гофманиаду.
Таким же сказочным и нарочито анахроничным выглядит и цикл "Французская революция". Вопреки очевидной конъюнктурности темы (в 1932 году, которым датировано большинство представленных работ этого цикла, в Советском Союзе отмечалось 15-летие Октябрьской революции), Михаил Соколов создает не героический эпос, а романтическую фантасмагорию. Его революционеры выглядят старинными кавалерами, "Бегство короля" кажется иллюстрацией к Андерсену, а Робеспьер оборачивается Крошкой Цахесом.
В 1938 году Михаила Соколова арестовывают по статье "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений" и ссылают в лагерь. На выставке в Третьяковке представлены произведения, которые художнику удалось создать в заключении и переслать своим друзьям. Крошечные, порой размером со спичечную этикетку или почтовую марку миниатюры, сделанные непонятно как раздобытыми остатками акварели и цветных карандашей, а то и золой и зубным порошком, представляют все те же воображаемые пейзажи и виды несуществующих городов — не то русских, не то итальянских, всадников и прекрасных дам, которые Соколов рисовал всю жизнь. Только подкоп для бегства из времени сузился до крошечной щели, в которую можно разве что заглянуть одним глазком.
Побег из современности, предпринятый художником, вряд ли предполагал сообщников — Михаил Соколов, конечно, фигура уникальная и обособленная. Он не дожил до того времени, когда намеченный им путь бегства в пассеистическую идиллию стал превращаться в проторенный маршрут — сначала для нонконформистской "внутренней эмиграции" в прошлое, а затем и для "массового туризма" нынешнего салона, окончательно затоптавшего следы первопроходца.