Анархия и наука

К этому времени он был уже награжден малой золотой медалью Императорского русского географического общества (ИРГО) и опубликовал три десятка научных работ по физической географии и этнографии и вполне мог бы сделать удачную научную карьеру. В итоге он и стал выдающимся ученым, но в области теории анархизма, одновременно став самым известным анархистом в мире.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Однако и после этого Кропоткин вновь обратился к естественным наукам, на этот раз к эволюционной биологии, чтобы исправить и дополнить теорию Дарвина тезисом, гласящим, что естественный отбор отнюдь не единственный движитель эволюции, наряду с ним работает «взаимопомощь» организмов («групповое выживание» или даже «альтруизм» в более современных формулировках). Но в его время мейнстрим нарождавшейся генетики отмел его идею в сторону, и только десятилетия спустя биологии-эволюционисты вернулись к ней, а ученые-экономисты уже в наше время все чаще задаются вопросом: почему дарвиновские идеи конкуренции возведены почти в абсолют в экономической теории и, вообще, почему экономика не является эволюционной наукой?

Плодовитый автор

Историки скрупулезно подсчитали: за всю свою жизнь Петр Кропоткин опубликовал 1556 статей и книг, начиная с рецензии на статью Шелгунова «Рабочий пролетариат в Англии и во Франции» в «Современнике», опубликованной кадетом старшего класса Пажеского корпуса Кропоткиным в «Книжном вестнике» в 1861 году, и заканчивая шведским изданием брошюры «Анархистская деятельность во времена революции», которая вышла осенью 1920 года, за несколько месяцев до смерти Кропоткина в Дмитрове, где он жил с 1918 года в почетной ссылке с охранным мандатом, подписанным Лениным.

Примерно десятая часть этих публикаций были научные отчеты и статьи Кропоткина по физической географии Сибири, в основном орографии, то есть топографии рельефа гор, а также по гидрографии, гляциологии, климатологии, этнографии и экономической географии (каковой как самодостаточной науки тогда еще не было). Подавляющее большинство этих научных публикаций Кропоткина датируется 1860-ми и первой половиной 1870-х годов. В дальнейшем в его публикациях превалировало то, что что можно назвать социологией, политэкономией и просто публицистикой.

Весьма показательно здесь то, что самый значимый, без преувеличения фундаментальный для геофизики Евразии вывод Кропоткина был опубликован в его работах по орографии Восточной Сибири, когда он уже сидел в тюремной камере Петропавловской крепости. Речь в этих работах шла о том, что в ходе бесплодных попыток подвести свои данные под теоретическую схему Гумбольдта, согласно которой горные хребты Восточной Сибири должны располагаться в меридиональном и широтном направлениях аккуратной сеткой, как авеню и улицы на Манхэттене, Кропоткин понял, что «горы Азии не являются скоплением независимых хребтов, подобно Альпам, но подчинены обширному плато — древнему континенту, который когда-то протягивался в направлении к Берингову проливу. Высокие краевые хребты нагромоздились вдоль его очертаний, и в течение веков из моря подняли террасы, сформированные более поздними отложениями, увеличившие таким образом ширину этого примитивного костяка Азии». Все последующие исследования по географии, геологии, палеонтологии исходили из этой парадигмы Кропоткина и до сих пор пребывают в ее рамках.

Фельдфебель Кропоткин

Биография Петра Кропоткина, который по словам Ленина был «ценен и дорог всем своим прекрасным прошлым и теми работами, которые он сделал», была досконально изучена в советский период, а потом еще раз в постсоветский. Так что в ее деталях легко запутаться. Если коротко, то он был сыном генерала Кропоткина, крупного землевладельца (три имения и больше 1200 крепостных душ), князя, ведущего свою родословную от Рюриковичей (или касимовских татар, как говорят злые языки). Сам Петр Кропоткин, судя по его «Запискам революционера», считал себя Рюриковичем и вспоминал, как отец показывал ему старинный пергамент со словами: «Я за этот пергамент заплатил триста рублей». Но в любом случае князья Крапотки фигурировали в «Тысяцкой книге» Ивана Грозного, первом документально надежном генеалогическом источнике дворянских родов нашего Отечества.

Родился Петр Кропоткин в 1842 году в Москве, в городской усадьбе отца на Пречистенке, в трехлетнем возрасте лишился матери, дочери командира дивизии, в которой служил отец Петра Кропоткина. Она умерла. В 1850 году на праздновании в Москве 25-летия восшествия Николая I на престол восьмилетний Петя Кропоткин в карнавальном костюме персидского царевича был замечен императором и удостоен чести быть записанным «кандидатом в Пажеский корпус». Но свободной вакансии там ему пришлось ждать семь лет, три из которых он учился дома, а в 1853 году поступил в 1-ю московскую гимназию, где закончил четыре класса и, как только в 1857 году вакансия в Пажеском корпусе для него открылась, в возрасте 15 лет был отослан отцом в Петербург.

Там Петр Кропоткин учился на отлично, в старшем классе он стал фельдфебелем корпуса, что «считалось крайне завидным не только потому давало курсанту «преимущество офицера», но также потому он одновременно был камер-пажом императора и становился лично известен государю, что было важным шагом в дальнейшей карьере. По окончании корпуса Кропоткин мог выбирать место будущей службы вне зависимости от того, имелась там вакансия или нет. Но выбор камер-пажа Кропоткина был, мягко говоря, необычным, он пожелал служить в Амурском конном казачьем войске.

Много лет спустя сам Кропоткин так объяснил свой юношеский выбор: «Амурский край тогда только что был присоединен к России. Я много читал об этом Миссисипи Дальнего Востока, о горах, прорезываемых рекой, о субтропической растительности Уссури и мысленно переносился дальше к тропическому поясу, так чудно описанным Гумбольдтом и в великих обобщениях Риттера, которыми я так увлекался». Хорошо еще, что его начальники в корпусе понимали, в какое неловкое положение «столичная штучка» поставит его будущих командиров в Амурском казачьем войске. Великий князь Михаил попутался вразумить романтически настроенного камер-пажа: «Они тебя упрячут в глухую станицу. Что ты там будешь делать?» А потом, поняв, что уговора бесполезны, сказал: «Я лучше напишу генерал-губернатору (Восточной Сибири.— Ред.)».

В итоге хорунжий Амурского конного казачьего войска князь Петр Кропоткин ни дня не служил в кавалерии, а сразу по приезде в Иркутск и представления генерал-губернатору Корсакову был назначен адъютантом начальника штаба Восточной Сибири генерала Кукеля и секретарем сразу двух комитетов: реформы тюрем и проекта городского самоуправления, а год спустя — чиновником для особых поручений при генерал-губернаторе по казачьим делам. Дел было немного, тем более что из Петербурга пришел «молчаливый приказ не предлагать никаких перемен, а предоставить делам идти по заведенному порядку». В результате у Кропоткина появилась возможность заняться географическими исследованиями, которым его начальство не препятствовало и даже поощряло.

Геофизик Кропоткин

В экспедициях он провел пять лет, попутно дослужившись до штаб-офицерских погон есаула, а в 1867 году вышел в отставку, поступил на физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета (там он проучился два года) и одновременно на службу в Статистический комитете МВД, который возглавлял Семенов-Тян-Шанский. В столице титулярный советник Кропоткин приводил в порядок материалы своих сибирских экспедиций, много писал и публиковался, ездил в новые экспедиции на европейский Север. В 1871 году в экспедиции в Финляндии, где Кропоткин обнаружил «неоспоримые следы послеледникового моря» (четвертичного Литоринового моря, открытого, как считается, в 1882 году шведским геологом де Гером), он получил телеграмму от Императорского русского географического общества с просьбой принять должность секретаря общества.

Для Кропоткина, который с 1868 года уже был секретарем одного из семи отделов ИРГО — физической географии, это означало стать научным руководителем всего общества (председатели ИРГО — до 1917 года великие князи Романовы — имели чисто представительские функции). Как писал Кропоткин в своих мемуарах: «Мое желание, таким образом, осуществлялось. Но в эту пору другие мысли и другие стремления уже овладели мною, и, серьезно обдумав мое решение, телеграфировал в ответ: “Душевно благодарю, но должности принять не могу”».

Какие мысли и стремления им овладели, окончательно стало ясно в 1874 году, когда на следующий день после доклада в ИРГО о ледниковой эпохе его увезли в камеру Петропавловской крепости за «принадлежность к тайному сообществу, имеющему цель ниспровергнуть существующую форму правления, и заговор против священной особы его Императорского Величества». На этом естественно-научный период в биографии князя Петра Кропоткина закончился, и если он потом за границей выписывал «Известия ИРГО», посылал в «Таймс» заметки об экспедициях Пржевальского и писал для Британской энциклопедии статьи по географии и геологии, то это теперь было для него побочным делом, а главным делом его жизни стало то, что, по его словам, он раньше не мог сформулировать словами, а теперь «был подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом».

Эволюционист Кропоткин

Что касается биологии, то Кропоткин, по его словам, еще в свою бытность 16-летним пажом обсуждал со своим братом Александром, который был на год его старше и уже был студентом Санкт-Петербургского университета, теорию профессора Карла Рулье о трансформизме животных. Было это в 1858 году. Ну а что касается вышедшего год спустя «Происхождения видов с помощью естественного отбора, или О сохранении благоприятных рас в борьбе за жизнь» Чарлза Дарвина, то об этом специально и говорить смешно. Кто только не обсуждал этот труд Дарвина!

Петр Кропоткин, разумеется, тоже знал о теории Дарвина, но тогда она в круг его научных интересов не входила, иногда он обсуждал ее только со своим братом Александром, да и то по инициативе брата. Потребовалось три десятилетия буйного расцвета социал-дарвинизма с его постулатом «выживает сильнейший» и его плодов в виде евгеники, эволюционного расизма и laissez-faire (невмешательство госрегулирования в экономику), чтобы уже признанный теоретик анархизма князь Кропоткин решился публично высказать свое мнение о его первоисточнике — эволюционной теории Дарвина с ее наследственной изменчивостью, борьбой за существование и естественным отбором — и указал на слабое, по его мнению, место в дарвинизме.

В 1890 году он публикует в английском литературном журнале The Nineteenth Century две статьи под общим названием «Взаимопомощь среди животных». И потом там же — «Взаимопомощь среди варваров» (1891), «Взаимопомощь в средневековом городе» (1892), «Взаимопомощь в настоящее время» (1894). А в 1902 году все они были собраны, дополнены и вышли в Англии в виде книги «Mutual Aid, a Factor of Evolution» («Взаимопомощь как фактор эволюции»). Русское издание этой книги, вышедшее в 1907 году, Кропоткин «тщательно пересмотрел и исправил весь текст и сделал некоторые добавления».

Альтруизм как фактор эволюции

Собственно дарвинизма касаются только первые две главы этой книги («Взаимная помощь у животных» и «Взаимная помощь у животных. Продолжение»). Желающие могут почитать их сами, книга свободно доступна в интернете. Если же коротко, то логика у Кропоткина была такая. «Две отличительные черты в животной жизни Восточной Сибири и Северной Маньчжурии особенно поразили меня во время путешествий, совершенных мною в молодости в этих частях Восточной Азии,— пишет он.— Меня поразила, с одной стороны, необыкновенная суровость борьбы за существование, которую большинству животных видов приходится вести здесь против безжалостной природы, а также вымирание громаднейшего количества их особей, случающееся периодически в силу естественных причин,— вследствие чего получается необыкновенная скудость жизни и малонаселенность на площади обширных территорий, где я производил свои исследования».

И продолжает: «Другой особенностью было то, что даже в тех немногих отдельных пунктах, где животная жизнь являлась в изобилии, я не находил, хотя и тщательно искал ее следов, той ожесточенной борьбы за средства существования среди животных, принадлежащих к одному и тому же виду, которую большинство дарвинистов (хотя не всегда сам Дарвин) рассматривали как преобладающую характерную черту борьбы за жизнь и как главный фактор эволюции… Вследствие вышеуказанных причин, когда, позднее, внимание мое было привлечено к отношениям между Дарвинизмом и Социологией, я не мог согласиться ни с одной из многочисленных работ, так или иначе обсуждавших этот чрезвычайно важный вопрос. Все они пытались доказать, что человек благодаря своему высшему разуму и познаниям может смягчать остроту борьбы за жизнь между людьми; но все они в то же самое время признавали, что борьба за средства существования каждого отдельного животного против всех его сородичей и каждого отдельного человека против всех людей является “законом природы”. Я, однако, не мог согласиться с этим взглядом, так как убедился раньше, что признать безжалостную внутреннюю борьбу за существование в пределах каждого вида и смотреть на такую войну как на условие прогресса значило бы допустить и нечто такое, что не только еще не доказано, но и прямо-таки не подтверждается непосредственным наблюдением... Вследствие этого я обратил главное внимание на установку прежде всего важности Взаимной Помощи как фактора эволюции, оставляя дальнейшим исследователям задачу о происхождении инстинктов Взаимной Помощи в природе».

В итоге Кропоткин делает вывод: «“Избегайте состязания! Оно всегда вредно для вида, и у вас имеется множество средств избежать его!” Такова тенденция природы, не всегда вполне осуществляемая, но всегда ей присущая. Таков лозунг, доносящийся до нас из кустарников, лесов, рек, океанов. “А потому объединяйтесь — практикуйте взаимную помощь! Она представляет самое верное средство для обеспечения наибольшей безопасности, как для каждого в отдельности, так и для всех вместе; она является лучшей гарантией для существования и прогресса физического, умственного и нравственного”. Вот чему учит нас Природа; и этому голосу Природы вняли все те животные, которые достигли наивысшего положения в своих соответственных классах. Этому же велению Природы подчинился и человек — самый первобытный человек, и лишь вследствие этого он достиг того положения, которое мы занимаем теперь. В справедливости этого читатель убедится из последующих глав (моей книги.— Ред.), посвященных взаимной помощи в человеческих обществах».

Но на фоне только что возникшей и бурно развивающейся науки генетики биологи отнеслись тогда к «взаимопомощи», или «групповому отбору» Кропоткина, как привлекательной только для дилетантов, но не имеющей отношения к науке теории. Интересно, что десятилетия спустя, по сути, о том же самом писал Владимир Павлович Эфроимсон, ученик Четверикова и Кольцова, в научной компетенции которого глупо сомневаться. И писал он об этом не в «Докладах АН СССР», а тоже в литературном журнале «Новый мир» (1971 год, №10). Причем в том же номере «Нового мира» сразу за его статьей «Родословная альтруизма (этика с позиций эволюционной генетики человека)» шла примерно такого же размера статья академика Бориса Астаурова, президента Всесоюзного общества генетиков и селекционеров имени Н. И. Вавилова, то есть фактически главного на тот момент генетика страны «Homo sapiens et humanus — Человек с большой буквы и эволюционная генетика человечности (по поводу статьи В. П. Эфроимсона об эволюционно-генетических основах этики)».

В ней академик Астауров провел для читателей «Нового мира» краткий ликбез относительно генотипа и фенотипа, генетических механизмов наследования и т. п. Не вполне, честно говоря, доходчивый, да и лишний: читатели, даже не будучи генетиками, и так прекрасно поняли главную мысль профессора Эфроимсона. Он писал о том же, что и Кропоткин, если считать альтруизм высшей, доведенной до самопожертвования степенью видовой взаимопомощи. Нелишним комментарий Астаурова был только по одной причине: без авторитетной поддержки академика Астаурова статью Эфроимсона могли бы и не опубликовать даже в литературном журнале, не говоря уже о научных изданиях.

В наши дни ученые уже не шарахаются в сторону от подобных теорий. «Положительное влияние множественного контроля генов на распространение альтруизма путем группового отбора», «Устойчивость аппроксимации слабого отбора для эволюции альтруизма по сравнению с сильным отбором» и т. д.— подобные научные статьи в солидных научных журналах с высоким импакт-фактором сейчас публикуются десятками.

Но самое интересное заключается в другом. Ладно генетики, они что наисследуют в своих лабораториях, о том и пишут, чего с них взять. Оживились социологи и экономисты, которые все чаще вопрошают сами себя: почему дарвиновские идеи конкуренции, которым 165 лет в обед, до сих пор возведены в абсолют в чисто экономической теории и, вообще, не пора ли прекратить экономической науке жить в парадигме социал-дарвинизма, не перейти ли ей хотя бы на уровень синтетической теории эволюции.

Словом, не зря Прудон говорил, что анархия — мать порядка.

Ася Петухова