"Каким вы видите место России в Европе?"

Такой вопрос BUSINESS GUIDE задал двум российским экспертам, имеющим свое видение этой проблемы. Отвечают директор Института Европы РАН Николай Шмелев и зампред комитета Госдумы по международным делам Наталия Нарочницкая.

Наше будущее — в Европе. Но это самостоятельное будущее"

Я отношу себя к умеренным еврооптимистам. И это не только моя личная позиция, но и позиция того института, который я представляю. У меня не возникает никаких иллюзий и никаких фантазий по поводу того, что мы вот-вот станем членами Евросоюза или присоединимся к НАТО. Жизнь показала, что на деле все гораздо сложнее. Нет сомнений в том, что российская цивилизация — это часть европейской: и по истории, и по жизни, и по интересам, и по географии. В общем, по всему. И это при том, что все мы имеем свою самостоятельную судьбу, свою собственную историю и различные взгляды на будущее.

Я бы не стал загадывать, как будет происходить сближение России и Европы. Оно началось и постепенно развивается. Вообще прогнозировать больше чем на 15 лет вперед не имеет смысла, потому что за этот срок в мире может произойти такое, что все привычные устои перевернутся с ног на голову. И все же, несмотря на весь скепсис, я уверен, что четыре "дорожные карты", подписанные в этом году,— это то русло, по которому мы будем двигаться. Это уже следующий вопрос, насколько эффективно. Но важно одно — это на самом деле возможно.

В перспективе на 2050 год можно ожидать четыре степени свободы в отношениях Европейского союза и России. Я имею в виду свободу передвижения товара, капитала, знаний и людей. Возможно, этот процесс будет трудным и многое придется изменить. Европейцам придется менять как минимум свое отношение к России. А нам — юридическую и экономическую системы. Но тем не менее осуществить все запланированное сейчас возможно. Это цели — рациональные, хотя они и не для одного дня и даже не для одного десятилетия.

Я не верю в то, что Россия когда-либо присоединится к Евросоюзу. Более того, я не верю в то, что когда-либо это смогут сделать Украина или Грузия.

Дело в том, что Евросоюз до сих пор никак не в состоянии переварить даже десяток новых членов. А тут уже стучатся в дверь нестабильные балканские государства. А ведь Балканы — это пороховая бочка Европы, и это значит, что переварить их будет намного сложнее. Если когда-нибудь эти страны присоединятся к ЕС, то есть опасность, что такой прекрасный проект, как Европейский союз, рухнет. Он разрушится изнутри. Объединенная Европа просто не сумеет переварить все эти неспокойные восточноевропейские государства.

Но невозможность присоединения к Евросоюзу, естественно, не отменяет необходимости сближения. А это и либерализация экономических отношений, и реализация совместных проектов в сфере энергетической безопасности, и решение энергетических проблем Европы. В этом смысле мы, Россия, самый серьезный игрок на энергетическом рынке.

Еще необходимо решить транспортную проблему. Наш научно-технический потенциал тоже нужен Европе. Я убежден, что будет развиваться и наше гуманитарное сотрудничество, которое никогда не прекращалось, даже в самые темные советские времена. И в этом смысле я верю в развитие наших отношений, но не питаю никаких иллюзий. Я не за белых и не за красных, я — реалист.

Действительно, к России со стороны Европы сохраняется некоторые недоверие. Особенно у новых членов Евросоюза. Но я думаю, это длительное историческое недоразумение. У России не больше грехов перед человечеством, чем у европейских соседей. Вспомним, к примеру, что погибших во время опричнины Ивана Грозного было вдвое меньше, чем зарезанных в Варфоломеевскую ночь во Франции. Но не нужно забывать, что Россия сломала шею Наполеону, Гитлеру, холокосту.

Недоверие к России — вековое. И Россия сама многое добавила, чтобы оно устоялось. Но мы ничем не хуже западных партнеров. Ведь можно ставить и Америке, и Европе в упрек разбомбленную Югославию, Америке — Вьетнам, а нам — Афганистан. Наша грандиознейшая ошибка — большевистский террор. Россия была безумно жестока в 30-е годы ХХ века. Но если вспомнить германский фашизм, можно сказать, что и Европа была такой же.

Да, Россия во многом не похожа на Европу. Многое нужно исправить во внутреннем устройстве и в том, что касается прав человека, европейских ценностей и государственного устройства и права. Все это наши ориентиры. Я не вижу непреодолимых цивилизационных барьеров, которые мы не смогли бы на этом пути перешагнуть.

А что касается так называемых духовных различий, то я в них и вовсе не верю. Духовный потенциал у нас один. Россия — великий пример векового сосуществования различных культур. А что касается идеалов Евангелия — они одни для всех.

Мы не более умные, как и не более глупые. Не более пьяные и не более ленивые, чем Европа в целом.

Наше будущее — в Европе. Но это самостоятельное будущее. Брюссель не может решать за Москву, как ей следует поступать.

"Будущее России — это будущее Европы. Но, похоже, Европа, как и во времена Пушкина, 'в отношении России столь же невежественна, как неблагодарна'"

доктор исторических наук, заместитель председателя комитета Госдумы по международным делам, президент Фонда исторической перспективы

На самом деле дилемма "Россия--Европа" не изжита не Россией, а именно Западом. Европа построила рай на земле, но так и не избавилась от нигилизма к русской истории, неуверенности перед громадностью, потенциальной самодостаточностью России, а главное, перед ее вечно самостоятельным поиском универсального смысла бытия.

Является ли Россия частью Европы? Конечно. Россия и Европа были более всего едины дважды: в эпоху до Просвещения и в ХХ веке — в период коммунизма. И это не парадокс.

На чем зиждется общеевропейское единство? Где впервые дана идея универсальных целей и ценностей личного и всеобщего бытия? В американской конституции? Нет — в христианском Откровении. Что прежде всех конституций объединяло немцев, сербов, французов, англичан и русских в одну цивилизацию? Опыт последнего столетия скорее разъединяет. Но объединяет "Отче наш", Нагорная проповедь — вот общий фундамент нашей культуры и истории. А в нем — отношение к земной жизни как к испытанию для жизни вечной, в нем — свобода воли (христианская, а не либеральная категория), дарованная вместе со способностью различить добро и зло, а значит, дать нравственную оценку своему свободному выбору. Из христианства родилась и идея этического равенства людей, ибо впервые царь и раб были судимы по одним критериям в отличие от языческого "что дозволено Юпитеру, не дозволено быку".

Спор о первенстве в обладании Христовой истиной разделил Европу и Россию, но отнюдь не сделал их разными цивилизациями. Романо-германская и русская православная культура стали двумя опытами и дали разный ответ на главный вопрос христианской истории: преодоление искушения плоти хлебом и гордыни — властью. Разделил их вольтерьянский хохот. И на пороге ХХ века, когда персонажи Золя теснили героев Шиллера, когда Европа, по выражению Константина Леонтьева, "сама в себе уничтожила все великое, изящное и святое", Россия не была частью цивилизации, что выросла из Декартова рационализма, идейного багажа Французской революции и протестантской этики мотиваций к труду и богатству.

Революционная интеллигенция бросилась догонять. Россия опять по-иному выразила даже отступление от Бога: гетевский Фауст — воплощение скепсиса горделивого западного ума, не терпящего над собой никакого судии, а Иван Карамазов — дерзкий вызов Богу русской гордыни, не желающей терпеть попущение зла на земле. Демоны индивидуализма и бесы социальности — вот кто яростно столкнулся в ХХ веке, при этом равно унаследовав извечные западные фобии в отношении православия и России, рядившиеся в разные одежды, но единые для папства и безбожника Вольтера, для маркиза Огюста де Кюстина и Карла Маркса, для Владимира Ленина и для постсоветских западников: "царизм", "русский империализм", "филофейство", "византизм", "варварство варягов".

Так дилемма "Россия--Европа" органично вошла в новую "великую схизму" эпохи постмодерна, в которой опять соперничали идеи из одного родового гнезда — на сей раз Просвещения. Коммунизму и либерализму равно свойственны универсализм, отождествление с вселенскими идеалами. Да и общность цели при разнице средств налицо: униформное глобальное сверхобщество на безрелигиозных безнациональных стандартах. Идеологическая борьба уподобилась религиозной войне католиков и протестантов, ибо применение западного коммунизма на русской православной почве сделало его в глазах Запада куда более опасным, чем любой гипотетический коммунистический эксперимент на самом Западе.

Острота холодной войны была подстегнута восстановлением территории Российской империи и плебейской грубостью третьесословной liberte и пролетарской egalite. Президенты и генсеки, воспитанные не на Моцарте, а на вестернах и на "Шурике", очень далеки от князя Меттерниха и князя Горчакова, и вместо "la Russie se recueille" показывали "кузькину мать" и стиль Рэмбо. В остальном ни американское вторжение на Кубу, ни советское в Венгрию и Чехословакию не явили ничего нового, но отождествление себя с морально-этическими канонами универсума делало соперника вселенским врагом.

Грустно ощущать себя в Совете Европы единственной, еще знающей баллады Шиллера наизусть, и слушать рассуждения про троцкистские "Соединенные штаты Европы". Это ли не пародия на Европу Петра, когда вера, отечество, честь, долг, любовь были выше жизни. И каково же историческое чутье Пушкина, который "познал истину", "сделавшую его свободным" (Ин, 8, 32) и опознал пустоту свободы внешней при утрате свободы внутренней: "Недорого ценю я многие права, от коих не одна кружится голова"! Ныне суверенным в плену плоти и гордыни индивидам чужды Декартовы страсти души, их удел — гедонизм и нарциссизм.

Русский интеллигент прошлого, околдованный улыбкой Джоконды и шекспировскими страстями, блеском картезианской логики и жаждой познания Гете и павший перед заклинанием "свободы, равенства и братства", увидел бы сегодня лишь кабалистические столбики интернета и всесилие банковского процента — подлинного хозяина liberte, крушителя цивилизаций и могильщика великой европейской культуры.

На фоне впечатляющих перспектив расширения Евросоюза "старая" Европа утрачивает себя как исторический проект. Мир в сознании сегодняшнего европейца — не более чем гигантское хозяйственное предприятие для удовлетворения плоти индивидов, а Европейская конституция — скучнейший образчик творчества либерального "Госплана". В разделе "ценности" вообще не перечислены оные — лишь функциональные условия для них, священные коровы либерализма ХХI века — "права человека", "свобода" и "демократия". Вне ценностей они остаются лишь провозглашением кредо не иметь никакого нравственного целеполагания жизни и истории. Но для чего Европе нужна свобода? Чтобы "гнать перед собой врагов и грабить их имущество", как определил высшее благо Чингисхан? Или чтобы спастись "алчущим и жаждущим правды" (Нагорная проповедь)?

Ценностный нигилизм — это и есть конец истории. Поэтому для Европы заканчивается эпоха культуры как порождения духа. Остается технократическая цивилизация. Это уже не метафизический "Рим" — незримый центр, где свершается всемирно-историческое, это Рим языческий с его паническим страхом перед физическим несовершенством, старением и смертью. Но такой Рим со всем его материальным превосходством — водопроводом, термами, Колизеем и Форумом — уже был сметен Аларихом вестготским. Сегодня технократия бессильна перед мигрантами вовсе не потому, что тех много и они иные, а потому, что у нее нет святынь — одни компьютеры и "права", которые мигранты заполнят своими святынями.

А что же Россия? Мир все еще ждет, чем ответит страна Достоевского на вызовы XXI столетия. Между тем идейные гуру перестройки прорыдали: "Рынок, Pepsi". Незамысловатость их "исторического" проекта объяснима: цель — привычно материалистична, тезис о "переходе от тоталитаризма к демократии" — копия постулата научного коммунизма "главное содержание нашей эпохи — переход от капитализма к социализму". Но кто спорит о достоинствах рынка и необходимости демократии? Просто это всего лишь инструмент, а не историческая перспектива.

Хотя в 1917 году православие в России попытались распять и заковать в цепи, оковы рухнули, и оскудевший, но живой его дух высвободился. Вот и идет все еще в России подлинно исторический спор, живем ли для того, чтобы есть, или едим, чтобы жить, и зачем живем... Пока это волнует, не будет конца истории. А будущее России — это будущее Европы. Но, похоже, Европа, как и во времена Пушкина, "в отношении России столь же невежественна, как неблагодарна".