фестиваль театр
Спектаклем "Эдип-царь" Театра Оскараса Коршуноваса по трагедии Софокла завершился второй театральный фестиваль "Балтийский дом в Москве". В этом году он имел вынесенный на афишу в подзаголовок "литовский акцент". Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
В силу обстоятельств литовский акцент оказался еще более сильным: из-за болезни актера спектакль Андрея Могучего "ДК Ламанчский", который должен был открывать фестиваль, в Москву не приехал. Его спешно заменили "Мастером и Маргаритой" — спектаклем хоть и не литовским, а петербургским, но все-таки поставленным литовцем Йонасом Вайткусом. Получилось, во-первых, что из пяти дней фестиваля четыре прошли под знаком именно литовской режиссуры, а во-вторых, что эта самая режиссура была представлена двумя мастерами — Вайткусом и Эймунтасом Някрошюсом и двумя молодыми режиссерами — Цезарисом Граужинисом и Оскарасом Коршуновасом. "Песнь песней" Някрошюса Москва уже видела, "Мастера" все-таки не назовешь литовским спектаклем, поэтому внимание театральной публики досталось прежде всего господам Граужинису и Коршуновасу.
Второй в Москве хорошо известен: редкий фестиваль в последние годы обходится без спектаклей Городского театра, которым руководит Оскарас Коршуновас, да и в Москве он недавно ставил "Смерть Тарелкина". Цезарис Граужинис, хоть и учился на излете советских времен в ГИТИСе, в России почти неизвестен. Судя по его послужному списку, да и по спектаклю "Арабская ночь", который он показал на фестивале, он тяготеет, с одной стороны, к театральной педагогике и методологии, с другой — к новой драматургии. Пьеса молодого немца Роланда Шиммельпфеннига часто ставится не только в Германии. Она даже в Москве за последние несколько лет обрела аж два воплощения — отличный результат для современной пьесы.
Впрочем, никакого особого секрета в востребованности "Арабской ночи" нет. С одной стороны, она, как и положено настоящей "новой драме", социально актуальна: действие происходит в современной многоэтажке на окраине большого города, где представители коренного европейского народа живут дверь в дверь с арабскими иммигрантами. С другой стороны, в пьесе накручено столько невероятных событий, что она дает простор для игры и нагромождения театральных решений любой густоты и интенсивности: в бытовое поначалу действие вторгаются мотивы восточных сказок, скучная реальность расплывается миражами "Тысячи и одной ночи", но возвращение из зазеркалья оказывается чревато личными катастрофами.
Цезарис Граужинис отличился тем, что не соблазнился ни социальностью, ни сказочностью, ни зрелищностью. На сцене пять актеров, а из декораций одни стулья. Пуще всех коллизий господина Шиммельпфеннига режиссеру интересен сам способ существования его актеров: каково им переходить от диалогов друг с другом к общению "через зал", от винегрета мелких жестов к неподвижности, от одного ритма действия к другому. Сразу понятно, что актеры режиссеру доверяют и работают с интересом, иначе зачем бы им было объединяться в театр "Цезарис груп". А зритель на московском показе, когда мог бы и заскучать, развлекался смешными орфографическими ошибками неотредактированных титров. Знакомство с господином Граужинисом оказалось чисто светским; видно, что человек для театра не пустой и не случайный, но интересоваться, когда и где у него будет следующая постановка, не станешь.
Другое дело — Оскарас Коршуновас. Каждая его премьера попадает под заинтересованный, придирчивый взгляд европейских критиков и продюсеров. Любая его постановка по-хорошему амбициозна и значима, ее не перепутаешь с внутритеатральным тренингом или методологическим экспериментом. Господин Коршуновас, с одной стороны, к возможностям драматургии всегда внимателен и даже жаден, а с другой — никогда не окоротит в угоду литературе собственную фантазию. Вот и в софокловском "Эдипе-царе" режиссер ценит почти детективную интригу пьесы. Вроде бы из учебников известно, что никуда не деться царю Эдипу от постепенного приближения к страшной тайне его происхождения и преступления, а все равно смотришь спектакль вильнюсского театра с напряжением и интересом.
Эдип у Коршуноваса поначалу похож на преуспевающего молодого менеджера. Наверное, из тех, что в новых странах сделали быстрые бизнес- и политические карьеры. Пространство, однако, вокруг этого Эдипа осталось одновременно детским и страшноватым. Трагедия Софокла разворачивается в темном мире, на фоне качелей, шведской стенки и песочницы с огромным грибком. Вокруг царя не то веселятся, не то плетут злые интриги ожившие игрушки — хор человечков в прозодежде и с огромными головами пупсов. Предводительствует ими гигантский плюшевый мишка, гнусавым голосом произносящий текст корифея. Похожая на Пиноккио носатая черная кукла оборачивается прорицателем Тиресием, а он, свою очередь, девушкой-вамп, которая ловко оседлает Эдипа. С героя между тем слетит уже не только противный чиновничий лоск, но и современный костюм.
Прочитать решение господина Коршуноваса вроде бы не представляется сложным: все драмы и страхи человека родом из детства, и никуда от них деться. Режиссер выстраивает разные сцены с равной степенью внятности. Высвечивается ли на черном фоне яркий красный лабиринт, поднимает ли отчаявшийся Эдип целую песчаную бурю в детском уголке, балансирует ли он на качелях, точно на весах, усаживает ли на весь спектакль на авансцену старого пастуха, носителя последней тайны,— во всем чувствуется режиссерская ответственность и твердость. Актер Дайнюс Гавенонис в свою очередь с большой силой и отдачей проводит роль заглавного героя. Но сказать, что этот спектакль, подобно предыдущим работам Коршуноваса, пленяет единством замысла и воплощения, нельзя. А самое сильное впечатление от постановки оказывается и вовсе случайным.
На одну из ролей для московского показа в спешном порядке пришлось ввести Юозаса Будрайтиса, благо он работает в посольстве Литвы. И вот в одной из сцен спектакля три самых знаменитых лица советского литовского кино оказались на сцене. На двух краях качелей — Регимантас Адомайтис (он играет жреца) и Юозас Будрайтис, а посреди и впереди них — Лаймонас Норейка в роли пастуха. Актеры, когда-то придававшие любому, даже самому дурацкому сюжету манящий нездешний акцент, а теперь ставшие иностранцами. Изменившиеся, постаревшие, бывшие свои, а теперь невозвратно чужие. Странный, смешной и щемящий осадок от этой сцены к трагедии Софокла, конечно, никакого отношения не имеет. Но к важнейшей для "Эдипа-царя" теме судьбы, которую человеку знать не дано, но от которой не уйти,— самое непосредственное.