выставка история
В Риме в палаццо "Венеция" проходит выставка "Рим XVIII века". Это одно из редких жизнеутверждающих мероприятий для интеллектуалов. Из Рима — ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
Рим XVIII века — тема не слишком популярная в музейных шоу. Рим XVI столетия, эпоху Микеланджело и Рафаэля, показывают где-нибудь в мире по два раза в год, Рим XVII века, Бернини и Борромини, и того чаще, а вот то, что было дальше, как-то мало кого интересует. Хотя нам должно быть интересно: как-никак Петровская эпоха.
Русское искусствознание начиная с Александра Бенуа обладает определенными комплексами на эту тему. Потому что петровский поворот к Западу, конечно, грандиозен, но конкретные формы этого поворота маловеличественны. Мысленно сравнивая архитектуру петровского барокко с великим римским, естественно переживать за известную мизерабельность начала славных дней Петра. А уж если говорить о живописи, то одутловато-любезные лица, насаженные на обобщенно-воздушные придворные туловища, всегда вызывали странное чувство умиления, неуверенного до крайности.
Как оказывается, это совершенно напрасная неуверенность. Выставка открывается римским портретом начала века, и это ужасный портрет. Кардиналы и герцоги, все эти Лазаро и Паллавичини выглядят совершенно так же, как петровские сановники на портретах Луи Каравакка. Просто диву даешься, как же так получилось, что школа, сто лет назад создававшая лучшие портреты в истории искусства, вдруг превратилась в этакое. Да, понятно, страна расчленена, идут войны, все беднеют, политика мельчает до каких-то малосимпатичных интриг, но все же. Был идеал римского героя с телом античного атлета, лицом христианского мученика, а теперь вместо него лицом — фарфоровая кукла, телом — рокайльный пуфик.
Правда, у них были очень милые фестивали с фонтанами и фейерверками, маскарадами и шутихами. Этим праздникам посвящен целый раздел выставки — и, что говорить, приемы на вилле Боргезе, в садах Ватикана, в театрах были весьма грандиозны. Строились деревянные триумфальные арки, взлетали петарды, гремела музыка, аристократическое общество образовывало из себя приятные геометрические фигуры любезных танцев. Правда, из-за того, что эти празднества были очень многолюдными, конкретные человеческие фигурки приобретали в них несколько козявистый вид, и невольно думаешь, что гордые участники ренессансных шествий никогда бы не позволили себе представать на полотнах такой карикатурой.
Так прошла первая половина столетия, а потом все изменилось. Появились другие люди — Джованни Пиранези, Гюбер Робер, Антонио Канова, и они стали делать совсем другие вещи. Их заинтересовал не Рим современный, но Рим прошлого, и грандиозные античные развалины Колизея, форумов начисто вытеснили из визуального поля всех кардиналов, герцогов и принцесс. В каком-то смысле Рим вернулся к себе самому — в "Тюрьмах" Пиранези куда как ясно ощущается микеланджеловский трагизм христианского мыслителя, которому для величия мыслей требуется титаническая физическая мощь. Только вернулся этот дух не в людях, а в изучении прошлого. Поменялся тип фигуры, собственно человек как таковой исчез, вместо него появилась или античная статуя Кановы, или античный рельеф Менгса. Поменялся тип светского развлечения: если раньше важный человек в городе (чаще всего — кардинал) все давал балы, то теперь он собирает коллекции антиков и учено прогуливается по ним с каким-нибудь образованным собеседником. Это уже не сокровищница, это скорее музей. И тип бизнеса в Риме поменялся: если раньше продавали должности, то теперь наладили прекрасное производство подделок под античность. Город превратился в международную академию классического образования, в нем уже не было ничего местного, одно всемирное, вписанное в общеевропейскую идеологию Просвещения.
Для XVI и XVII века итальянская аристократическая фамилия — Сфорца, Медичи, Борджиа — звучит гордо и страшно. Для XIX века итальянский аристократ — это князь Кавальканти из "Монте-Кристо", мелкий жулик и самозванец. Между ними лежит век XVIII, и его история — это история про то, как интеллектуалы победили аристократию. В определенном смысле это похоже на Москву ХХ века. Ученый путешественник 1920-х годов, какой-нибудь Вальтер Беньямин, приезжает сюда в надежде встретиться с кем-нибудь из властей предержащих — с Бухариным, Троцким, Зиновьевым. Ученому путешественнику 1970-х в голову не придет искать встречи с товарищами Чебриковым и Слюньковым: чего в них интересного? Он отправится к Аверинцеву или Вознесенскому. Так и в Риме: если в начале века кого-то интересовало мнение папской курии, то в конце века туда уже никто не ходил. Искали встреч с Винкельманом и Лессингом.
Духовной жизнью города правили частные, не занимавшие никаких постов интеллектуалы Просвещения, и это, конечно, не может не радовать. Одна проблема — интеллектуалам вообще плохо дается любовь к своей стране, они слишком хорошо видят ее ничтожность, бессмысленность существования всех этих продажных пап, кардиналов и трусливых аристократов с их фейерверками и балами. Когда, эффектно подводя черту над столетием, Наполеон вошел в Рим, то они не увидели в этом ничего плохого, потому что это просто было политическое оформление того либерального прогрессизма XVIII столетия, которому они и так были преданы всей душой. Этот город очень толерантно отнесся к французам, наполеоновские генералы купили половину вилл бывшей римской аристократии и жили там уже после Ватерлоо, когда вторую половину перекупили русские. Даже после смерти императора его семья премило жила напротив замка святого Ангела, и там теперь музей Наполеона, и в нем — слепок с груди его сестры Паолины работы самого Кановы (считается эталонной грудью эпохи Просвещения, а честно сказать — ничего особенного). Сами же итальянцы как-то не вписались в эту новую единую Европу и превратились в своего рода веселых туземцев. Уже через тридцать лет после описываемых событий Николай Васильевич Гоголь находил песни, танцы и нравы римлян пленительно романтическими — они живо напоминали ему жителей Диканьки.