премьера театр
Московский театр "Эрмитаж" показал премьеру спектакля "Пир во время чччумы. Фрагменты" по произведениям Пушкина. Постановку осуществил художественный руководитель театра Михаил Левитин. Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Утроение шипящей согласной в названии старинной болезни можно объяснить несколькими причинами. Во-первых, заиканием произносящего. Во-вторых, желанием усилить устрашающий эффект от смертоносной ассоциации. В-третьих, напоминанием о том, что в театральном зале должна царить благоговейная тишина: "ч-ч-ч!" заменяет в этом случае строгое "т-с-с-с!". Наконец, просто режиссерским всевластием: что хочу, то и делаю!
Все возможные объяснения годятся для Михаила Левитина и его театра "Эрмитаж". В условия игры этого режиссера входит и известное косноязычие — когда от невозможности выговорить все задуманное в положенном театральной грамматикой порядке театр срывается на крик, рушит порядок слов, громоздит слоги, цепляясь и падая на сложных для произнесения звуках. Но при этом места в зале должны быть заполнены людьми посвященными: тратить время и силы на завоевание расположения случайных прохожих режиссеру недосуг. А если такому вот прохожему и случится попенять режиссеру на то, что на сцене сделалась неразбериха и творится бред, то господин Левитин разозлится и непременно закричит в ответ: а что, весь мир наш не бред, разве там разбериха? И будет, конечно, по-своему прав.
Но и самого смиренного своего зрителя он любит время от времени припугнуть, напомнив ему, что вокруг царят хаос и полный раздрай — не социальный, а культурный, что красота и покой нам должны только сниться и в театре все должно быть перевернуто вверх дном. Вроде того рояля, что в "Пире..." висит над сценой клавиатурой вверх. Когда юный и хрупкий, похожий на херувима Моцарт должен сыграть для Сальери, несколько человек подхватывают его, поднимают гения вверх и держат его спину, чтобы, задрав ноги и руки, композитор смог соответствовать инструменту. Творчество — состояние без пола и потолка? Михаил Левитин, наверное, согласится с этим.
Как и с тем, что произведение может не иметь ни начала, ни конца. "Моцарт и Сальери" не единственная добавка к "Пиру во время чумы", сделанная режиссером. Есть в спектакле куски и из "Каменного гостя", и из "Скупого рыцаря", и фрагменты пушкинских писем. Если одна из вставленных в "Пир..." маленьких трагедий начата все-таки с начала, то до конца не доведена уж точно ни одна. Пришлые мужские персонажи названы у Михаила Левитина "призраками былого", а женские — "погибшими, но милыми созданиями". Что отчасти примиряет зрителя с произвольностью их появлений и исчезновений: какой, в самом деле, может быть спрос с призраков и милых созданий? Нет смысла удивляться тому, что скупой старик превращается в Сальери (Борис Романов). Как и тому, что Дон Карлос (Геннадий Храпунков) явлен уютным лысым толстяком, а алчущий наследства Альбер — комическим солдафоном, изо всех сил громыхающим бутафорскими латами. На сцене "Эрмитажа" даже составляющие оформление старинные шкафы полуопрокинуты художником Гарри Гуммелем навзничь. Даже мебель застыла в удивлении от происходящего. Что уж тогда зрителю изумляться?
В сущности, это не сегодня опробованный театральный прием — ставить пушкинские маленькие трагедии не одну за другой, а будто бы "вылупляя" их из течения чумного пира. И в этом есть неопровержимая правота: когда жизнь перед лицом выкашивающей одного за другим болезни празднует свой последний праздник, воспоминания об описанных Пушкиным неодолимых страстях человеческих — алчности, зависти, любви — приобретают иную ценность и иной объем. Но Михаил Левитин предлагает собственный взгляд на проблему чумы. В его спектакле совершенно не чувствуется атмосферы победного наступления заразы. В "Эрмитаже" не ездит телега с трупами, нет и накрытого стола, за которым происходит последний пир. И помянутый в первом монологе покойный весельчак Джаксон вовсе не мертв. Напрасно зрителей через пять минут после начала спектакля заставляют встать с кресел и выпить за его память невкусное шампанское — умерший оказывается живее всех живых, не только смеется и приплясывает, но даже по воздуху летает.
Дело в том, что зловредная чума для режиссера Левитина никакая не болезнь, передающаяся воздушно-капельным путем, а собственно жизнь. Для того чтобы веселье смотрелось дерзким вызовом обстоятельствам, пандемия вовсе не обязательна. Любое веселье есть вызов, уверяет своим спектаклем режиссер. Думаю, что втайне он уверен еще в одном: в том, что его театр — тоже еретический вызов жизни. Не случайно, что пушкинский председатель из "Пира..." превращен в режиссерское альтер эго, хоть бы и в женском обличье. Играющая председателя Дарья Белоусова почти весь вечер сидит среди зрителей, за столиком перед сценой, время от времени с многозначительным, полубезумным взглядом виновницы торжества обводит лица зрителей. На составляющие спектакль эпизоды она взирает точно режиссер-педагог на подготовленные актерами самостоятельные работы. И пушкинский гимн чуме актриса произносит со сцены как напутственную художественную декларацию, прежде чем вместе с прочими актерами пустится в финальный бег на месте. Это их чума, и вольно им восславлять ее сколько угодно. В общем, если не задумываться о жизни в целом, из "Эрмитажа" уходишь с непреодолимым чувством, что театр одного режиссера — это точно чччума.