"Первый после Бога"
Прототипом заглавного героя батальной драмы послужил советский суперподводник Александр Маринеско, рекордсмен по суммарному водоизмещению затопленных фашистских кораблей, получивший в фильме русифицированную фамилию Маринин. С упрощением фамилии сгладился жизненный путь героя.
Режиссер Василий Чигинский, не решившись откровенно признаться, что он боготворит своего Маринина, поручил выступить от авторского лица эпизодическому персонажу Елизаветы Боярской — ленинградской блокаднице, осенью 44-го приехавшей погреться в теплую столовую на нашей военно-морской базе в Финляндии. "Я увидела его и пропала",— сообщает девушка о герое Дмитрия Орлова капитане Маринине и вскоре действительно пропадает с экрана. Тем не менее повествование продолжается именно ее закадровым голосом, что производит несколько потусторонний эффект: рассказчицу мы не видим, зато она незримо присутствует везде — и на подлодке Маринина, и в постели шведки или за карточным столом, где он коротает свои досуги, и в кабинете, где особисты замышляют обложить морского волка. Однако в финале девушка вдруг всплывает целехонька, что твоя субмарина, и подает последнюю реплику, наконец-то объясняющую название картины: "Для меня он навсегда останется первым после Бога".
Однажды по пьяни простодушный комбриг (Владимир Гостюхин) пытается выведать у капитана-лейтенанта, как ему удается проходить минные поля, но тот отвечает уклончиво. В дальнейшем выясняется, что если и есть у героя какой-то секрет успеха, то такой же простой, как и у всех богов,— отсутствие жалости и способность легко жертвовать людьми. Когда во время очередного боя в дизельном отсеке марининской лодки возникает брешь и пожар и в нем остается один матрос, запертый за заклинившей дверью, Маринин ни секунды не колеблется и приказывает задраить люк. Если вы ждете после этого каких-то морально-нравственных рефлексий и оправданий — мол, ради спасения всего экипажа не страшно и пожертвовать жизнью одного человека,— вы их не дождетесь. На все, как известно, воля Божья, и сомневаться в правильности "божьих" поступков было бы богохульством, которое не входило в художественный замысел авторов, прикрывших свое идолопоклонство лепетом влюбленной дурочки.