«Ты из кошмара пытаешься найти парадоксальный выход — а других просто нет»

На открытии фестиваля актуального российского кино «Маяк» состоялась премьера фильма Михаила Местецкого «Год рождения» — истории взросления в сибирской провинции. Главный герой — фанат легендарной панк-группы «Яичный свет», которая вписала его родной Металлогорск в большую историю российского андерграунда. Но когда он узнает, что его девушка ждет ребенка, ему приходится выбирать между мечтой о собственном музыкальном фестивале и работой электриком на мясокомбинате тестя. В «Годе рождения» легко узнается как автор хулиганских мокьюментари «Топоры в батонах» и «Ноги — атавизм», так и режиссер «Тряпичного союза», прототипами которого стали участники товарищества «Радек». И конечно, фронтмен группы «Шкловский», которую Михаил Местецкий основал вместе со своим бессменным продюсером Сергеем Корнихиным. Проблемы отцовства, сибирский панк и моду на девяностые Константин Шавловский обсудил с Михаилом Местецким.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Год рождения» посвящен тяготам отцовства. Насколько он автобиографичен?

Знаешь, наш фильм — он же о периоде беременности, то есть не совсем о тяготах отцовства, а скорее об их предчувствии, об ожидании колоссальных перемен. Вроде как никакого ребенка еще нет, но твоя жизнь уже радикально трансформируется. И у тебя такое ощущение, что ты должен все успеть закончить до того, как ребенок появится на свет. Закончить все дела, все эксперименты, всю жизнь свою фактически. Это такой таймер обратного отсчета: как файервол приближается дата родов, а тебе кажется, что ты ничего еще не успел. Более того, ты даже не начинал. Вот этот смешной психоз — он точно родом из моего личного опыта. Но забавно, что наброски к «Году рождения» появились, когда мой сын был еще в животе у моей жены, а сейчас он уже озвучил несколько реплик в фильме. В этом есть какая-то сверхбиографичность.

У вас с Нигиной Сайфуллаевой семья режиссеров. Почему в твоем фильме художник только один, и это — мужчина?

Фильм все-таки не о нашей семье. Поэтому я думаю, что он будет понятен и семьям, где нет ни одного художника. Но есть живые люди. Это же кино не про конфликт мужского и женского. А про сложность перехода от одиночного плавания — к семейному. Про то, как человек живет-живет и вдруг оказывается подписанным на море обязательств, конвенций, компромиссов. Ему говорят: все, ты теперь «родитель», это очень жесткий формат. Шаг влево, шаг вправо — уже почти скандал. Я не подвергаю сомнению эту ответственность, я просто пытаюсь рассказать, как человеку сложно в этой ситуации. Как он себя чувствует, как его штормит. Особенно если это такой, скажем, немного аутичный парень, как наш герой.

Не боишься ли ты обвинений в том, что ты все-таки говоришь о страданиях мужчины и его страхе перед отцовством, в то время как в нашей культуре почти не ведется публичный разговор о материнстве и его проблемах?

То есть ты спрашиваешь — почему я снял фильм об одних проблемах, а не о других проблемах? Не знаю, это такой фильм, а не другой. На месте нашего героя легко могла оказаться героиня. Сколько я видел таких девчонок, которым было сложно вписаться в нормальную семейную жизнь. Но о них, как говорится, в следующих сериях. Кроме того, я все понимаю про патриархальность нашего общества, но в моем кругу — может, я так подбирал себе окружение из мягких мужчин и сильных женщин — вижу вполне равномерное распределение и нагрузок, и ответственности. Требования к отцовству выросли на порядки. В моей семье старшее поколение мужчин не могло себе представить, что можно вот так возиться с ребенком, гулять часами ежедневно, потом бежать готовить, играть, укладывать. А при этом требования к профессиональной, социальной состоятельности тоже никуда не ушли. Я не хочу преувеличивать эту драму «нового отцовства», но она по крайней мере имеет право на описание.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 8

Фото: Вольга

Фото: Вольга

Фото: Вольга

Фото: Вольга

Фото: Вольга

Фото: Вольга

Фото: Вольга

Фото: Вольга

Я же правильно понимаю, что Металлогорск — это вымышленный город?

И да и нет. Мы подбирали такое стертое название, похожее примерно на все на свете. Есть же Железногорск, Металлострой… Обезличенный промышленный город, где надежда может быть только на чудо.

Насколько этот Металлогорск похож на Тверь, в которой ты вырос?

Я уехал из Твери в очень юном возрасте. И Тверь все-таки специфически близка к столицам. Там есть вот такой заход: мы в полутора часах от Садового. Можно сгонять, если что. Из сибирских, уральских городов ты никуда не сгоняешь. Но некий дух безнадеги, и личной и общественной, я думаю, в Твери был вполне «металлогорский».

Можно сказать, что ты в каком-то смысле снимал про себя, который из Твери не уехал?

Скорее про себя, который зачем-то вернулся в Тверь. Потому что наш герой возвращается, чтобы «сделать Металлогорск великим». И это его принципиальное решение.

Судя по фильму, герой вернулся ради того, чтобы прославить на весь мир группу «Яичный свет». Расскажи, что это вообще такое?

«Яичный свет» — это сибирская андерграундная панк-группа. Доподлинно не известно, существовала ли она в реальности, или это чья-то мистификация, потому что свидетельств о ней почти не осталось. Кроме песен, которые мы с моей группой «Шкловский» воспроизвели и адаптировали для фильма.

Можно сказать, что «Яичный свет» — это собирательный образ музыкального и художественного андерграунда конца 1980-х — начала 1990-х?

Безусловно. Я вот сейчас слушал подкаст Саши Горбачева про раннюю «Гражданскую оборону», и «Яичный свет» — слабый отблеск того, какие чудеса происходили в Омске, когда молодой Егор Летов бегал от принудительной психиатрии. Вообще, в каждом поколении существуют вот такие удивительные и безумные аутсайдеры, психи и пророки. Обэриуты, лианозовцы, кочегары-рокеры, панки сибирские — это все тип волшебников, которые живут как бы на обочинах своих поколений. И влияют на жизнь общества совершенно парадоксальным образом. Мы читаем историю и видим — вот такой-то правитель завоевал полмира, потом его завоевали, а в это время жил какой-нибудь схимник, который стоял на одной ноге всю жизнь. И возможно, наш мир вообще еще существует только благодаря тому, что кто-то время от времени стоит на одной ноге.

Насколько серьезно ты закапывался в историю сибирского панка?

Тут не столь важна сибирская тема. Наш Сопля из «Яичного света» передает привет и питерской группе «Химера», а конкретно Старкову, который тоже выступал в похожем фартуке, делал такую же невыносимую музыку, а потом повесился на чердаке (где его спустя время нашел виолончелист группы «Аквариум» Сева Гаккель). Вот кто сегодня помнит группу «Химера»? А это была огромная жизнь, люди совершали колоссальный эксперимент над собой и границами своих возможностей. И я всегда с некоторым восхищением смотрел на этих людей и на этот тип проживания. Сам я никогда не был по ту сторону трансгрессии — мне ближе позиция хроникера. Потому что, как правило, люди, которые находятся на переднем крае радикализма, самоописанием не занимаются. За исключением, пожалуй, Лимонова.

Пока ты снимал «Год рождения», вокруг панк-культуры возник довольно большой шум — только что вышел сериал «Король и Шут», сейчас в Фонде кино питчингуют фильм про Хоя из «Сектора Газа». Как тебе кажется, откуда этот тренд взялся?

Думаю, все очень просто — подросли люди, с молоком матери впитавшие эту культуру. Как Серебренников впитал раннего Цоя и снял «Лето», так сейчас подоспели ребята, для которых «Король и Шут» является формирующей музыкой, культурой их детства.

Возможно, в случае панк-культуры дело не только в ностальгии, но и в нарастающем желании по-панковски послать все к чертям?

Может быть. Но меня волнует, что тот же «Яичный свет» посылает к чертям не только общественные конвенции, но и законы природы. И больше всего меня интересует вот этот переход мечтаний в чудеса. Когда искусство становится чудотворчеством. Вот как Филонов, по воспоминаниям Кручёных, мечтал написать картину, которая висела бы на стене без гвоздя. И когда его спрашивали, что вы для этого делаете, он отвечал, что не ел уже две недели. Для меня «Яичный свет» — это история такого дикого жизнетворчества, которое требует от художника выхода за пределы огороженного места в искусстве.

Как тебе кажется, почему опыт абсолютной свободы, флагманом которой являлся художественный авангард в девяностые, никого ничему не научил?

Да он не должен никого учить. Он планету держит на весу! Вот его задача. И в девяностые, и в десятые. Человечество живет своей жизнью, а художники — своей. Более того, никто не является абсолютной арт-машиной. С утра ты можешь быть Олегом Куликом или Павленским, а к вечеру уже простудился, заболел, и вот ты уже тихий обыватель, помойку понес в тапках. Я отчасти про это и снимал «Год рождения». Про то, как героя нашего все время болтает между свободой и несвободой, между дерзостью быть художником, визионером — и тягой к семье, к уюту, к ребенку. Он качается на этих качелях туда-сюда. И как только в одной стороне что-то укрепляется, в другой наступает катастрофа.

Ты был сценаристом фильма «Легенда № 17», а сейчас выпускаешь «Год рождения», и оба фильма посвящены оглядке на недавнее прошлое. Но это два разных образа прошлого — одно, условно говоря, из телевизора, а второе — из подвала. Существуют ли для тебя они в одной вселенной, или это две разные реальности?

Реальностей вообще очень много, все зависит только от твоего усилия: хочешь ли ты видеть мир сложным, разноголосым, через такое фасеточное зрение культуролога — или ты предпочитаешь сидеть только в своем пузыре? «Легенда № 17» — это был для меня опыт «чужого взгляда», это продюсерский проект, где концепцию формулировал продюсер Верещагин и режиссер Коля Лебедев. Я люблю это кино, оно дало мне очень много в профессиональном плане. Но после него мне предлагали писать почти все крупные спортивные драмы, я отказывался. Вместо этого я снял «Тряпичный союз» и «Год рождения», и, конечно, мне в тысячу раз ближе этот «одинокий крик о победе посреди тотального и очевидного поражения», чем иллюстрация государственных триумфов.

Два твоих полнометражных фильма — о юности и мальчишестве. Тебе не кажется, что одна из проблем нашего поколения, 35–40-летних, которые выросли в девяностые и до 2022 года так и не повзрослели,— это тот самый инфантилизм, которым ты так восхищаешься?

Когда начинается разговор о «проблемах поколения», у меня начинается тик. Потому что никаких поколений нет. Есть планета, на которой живет полным-полно взрослых хмурых здравомыслящих людей. Они бывают 70-летними, бывают 20-летними. С их точки зрения, любая игра, любое творчество, любой нонкомформизм — это инфантильность и ребячество. Куда эти серьезные люди катят планету, мы видим. И их, конечно, большинство. Поэтому я так ценю других — редких поэтов и придурков.

Все взрослые в твоем фильме — люди, которые не умеют мечтать. И финал «Года рождения», где молодые герои выступают на фестивале «Русский студень», можно прочитать не как победу мечты над обыденностью, а как ее окончательное поражение. Потому что даже если произойдет чудо — оно приведет нас на сцену «Русского студня».

Я не считаю это поражением. На мой взгляд, наш герой находит вариант, чтобы на своих условиях отстоять свое место в этом мире. Он, конечно, не победитель. Потому что в каком-то смысле абсолютной победой нонконформиста является только смерть. И такая победа кажется мне тупиком. А наш герой жив, он взаимодействует с миром. Но, как говорится, в качестве «особого гостя в этой студии».

Выпуская свой фильм в российских кинотеатрах в 2023 году, ты не чувствуешь себя немножко парнем, который поет на сцене «Русского студня»?

Жестокий вопрос. Но даже если это так. У меня нет столько снобизма, чтобы сказать: нет, ребят, декорации мне не подходят, я выступать отказываюсь. «Кина не будет». Мне не нравится такое отношение к людям. И такое отношение к делу. Кроме того, я верю, что интонация одного говорящего может изменить очень многое. Даже если вокруг уже все с ножами-топорами стоят наизготовку.

Одна из моих любимых песен группы «Шкловский» — композиция «Девяностые не вернутся никогда». Они действительно не вернутся?

Не знаю, как девяностые, но «Шкловский» точно собирается вернуться и записать новый альбом частично с песнями «Яичного света», которые вошли в фильм. Понимаешь, раньше я был невероятно оптимистичен, и вопрос, вернутся ли девяностые, мне казался сугубо риторическим. Поскольку было очевидно, что времена, в которые я живу и которые еще предстоят,— намного круче. К сожалению, сейчас оптимизма у меня поубавилось. Нарисовались какие-то совсем кошмарные сценарии будущего мира — не исключительно они, но и они тоже. Это, кстати, ответ на твой вопрос, стоит ли петь на сцене «Русского студня». В свете того, что, может быть, нам вообще нигде не придется петь в обозримом будущем, по-моему, нужно петь, пока поется.

Твой герой чувствует себя победителем, стоя на этой сцене?

Он там потому, что пытается каким-то невероятным сверхусилием помочь своей жене в производстве чуда. Это состояние, когда ты из кошмара пытаешься найти парадоксальный выход — а других просто нет. И пробуешь решить проблему акробатически. Я не уверен, что это имеет отношение к победе. И конечно, я похожим образом себя ощущаю. На каком-то канате балансирую в этом цирке и не знаю, ни каким будет следующий шаг, ни что вообще будет с этим цирком. Но тем ценнее становятся качественные трюки и кульбиты. Они как бы транслируют: бояться не надо.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram