О творчестве Михаила Рогинского, Бориса Турецкого и Михаила Чернышова рассказывает один из кураторов выставки, заведующий отделом современного искусства музея "Царицыно" АНДРЕЙ Ъ-ЕРОФЕЕВ.
Рогинский, Турецкий и Чернышов были самыми радикальными художниками в Москве на заре хрущевской оттепели. В возродившейся художественной богеме начала 60-х они одни из первых всерьез примерили на себя звание "авангардистов", употребив все силы для усвоения и пересадки на советскую почву новейших художественных течений тех лет и, прежде всего, наиболее скандального — поп-арта. Их не поняли и не поддержали. После пятидесяти лет движения в одиночку и наощупь Турецкий вовсе отказался от занятий искусством. Рогинский уехал искать счастья в Париж, Чернышов — в Нью-Йорк. Ныне они вновь встретились. Уже на правах родоначальников нового, имеющего изрядную историю, независимого российско-советского авангарда. В качестве музейных мастеров, во многом повлиявших на стилистику и характер нашей художественной культуры. Но вот парадокс — за исключением узкого круга действующих лиц этой культуры, их имен никто не знает. Ни на Западе, ни в России.
"Главное не в том, что содеяли с нами, — говорил Жан-Поль Сартр, — а в том, что мы сами сумели сделать из того, что содеяли с нами". Можно сколько угодно сетовать на печальную судьбу загнанного в квартирный мирок советского андеграунда 60-80-х годов. Или оправдывать вынужденный конформизм тех, кто ни при каких обстоятельствах не желал покидать официальной художественной сцены. Но это не изменит и даже не оправдает общего не столько провинциального, сколько поверхностного характера нашего изобразительного искусства прошедшего тридцатилетия. Слишком многие художники нашли спасение и утешение в коллективных идеологиях и утопиях. Одни силились продолжить традиции серебряного века, обижаясь, словно дети, на факт своего рождения в советскую эпоху. Другие уходили глубже в XIX столетие или в допетровскую Русь. Третьи ощущали себя словно бы на Западе. Культуру, тип и историю общества, собственную жизнь придумывали и разыгрывали как домашний спектакль. Существование "здесь и сейчас" подменяли мнимостью и ради выдуманной роли подавляли в себе тот невроз творчества, без которого нет и не может быть личностного искусства.
Исключительность позиции Рогинского, Турецкого и Чернышова в те годы состояла в том, что они нашли в себе силы принять реальность такой, как она есть — конкретность своей личности, во-первых, и окружающей действительности, во-вторых. Они отказались от желания что-либо непременно изменить и улучшить в себе и в окружающих. И, быть может, первыми приступили к описанию внешнего и внутреннего миров средствами, которые предоставило им в распоряжение именно это, а не какое-либо иное общество: языком советских рекламных и назидательных плакатов и объявлений, идеологических и военных знаков, наконец, с помощью самих бытовых предметов. До них советский мир представлялся "деятелям культуры" средоточием хаоса и безобразия. На картинах Рогинского, в коллажах Чернышова, в объектах Турецкого он обрел цельность и даже известную привлекательность. Он превратился в экзотическую культуру, исследовать которую с восторгом ринулось следующее поколение.