Когда третьего, четвертого и пятого октября московские галереи отменили готовившиеся вернисажи, это показалось естественным. На фоне политических событий события культурные выглядели заведомо вторичными. Вчера, когда Москва начала возвращаться к будничной жизни, вернулся интерес к мирным зрелищам. В галерее Art Moderne открылась выставка двух известных художников московской школы. Здесь показана живопись Наталии Нестеровой, скульптура и графика Лазаря Гадаева.
Нестерова и Гадаев не раз выставлялись вместе и явно чувствуют братскую общность своего искусства — особенно сейчас, когда это искусство постепенно выходит из моды, и ряды его сторонников, по крайней мере, не ширятся. В хаосе московских галерей неумолимо просматривается нормальная художественная иерархия западного типа, в которой Нестеровой и Гадаеву суждено будет занять подобающее им место — качественных, профессиональных, но, увы, совсем не современных художников. Фигуративная живопись на жанровые и евангельские сюжеты, традиционная мелкая пластика из бронзы и дерева: это художники для интерьера — не для истории искусства.
Общепринятое мировое деление искусства на радикальное и коммерческое никак не учитывает реалий нашей художественной истории. Действительно, сколько же можно получать отсрочки и скидки: пора переходить к норме. Но за равноправное вхождение в мировой художественный контекст нужно платить. Первой потерей стало полуофициальное искусство поколения "внутренних эмигрантов" 70-х. В нем Наталья Нестерова, безусловно, была звездой.
Западный мир, в котором странный зверь под названием "современное искусство" десятилетиями жил и рос на воле, с большим трудом может принять искусство, развитие которого было вынужденно уродливым. Такое искусство требует оговорок, извинений и пояснений — почему оно столь традиционно и почему при такой художественной архаичности являлось формой молчаливого протеста против официальности. О чем оно, ради чего, в защиту чего. Феномен тайной "сверхзадачи" непонятен в мире, где искусство с самого начала было не более чем искусством.
У нас же всякое художественное высказывание оказывалось своего рода жизненным выбором. В записках Юрия Олеши есть горькая фраза отчаявшегося советского писателя: "Если я напишу, что была плохая погода, мне скажут, что погода была хорошей для хлопка". Нестерова и Гадаев всегда делали искусство, которое безошибочно определялось как искусство "о плохой погоде".
Герои Нестеровой — глубоко несчастные люди, и это особенно заметно потому, что они все время развлекаются и веселятся: валяются на пляже, раскладывают пасьянсы, катаются на карусели и водят хоровод. Неловкие носатые персонажи Гадаева всегда вызывали щемящее и почти запретное чувство жалости. Оба художника, несомненно, повинны в абстрактном гуманизме. Обветшалые и банальные ценности человеколюбия в контексте советского искусства были художественной и гражданской дерзостью.
Теперь картины Нестеровой стали более злыми — их герои жадно едят, остервенело гоняются за мухами или желтыми бабочками, хотя на соседней картине они сами (в желтых платьях) спасаются от нашествия хищных птиц. Позиция художницы, отныне способной откровенно назвать свою картину "Пир во время чумы", приобретает неприятную нравоучительность — запас гуманизма не беспределен.
Сейчас, когда притча из оригинального авторского приема превратилась во вполне законную и банальную разновидность художественного произведения (можно даже легально обращаться к евангельским сюжетам), художникам приходится особенно трудно. Опасностей много. Ведь на пути иносказаний советское искусство с 70-х годов до сего дня узнало как наивысшие свои достижения, так и самые чудовищные провалы вкуса. Впрочем, есть разница между выспренностью возвышающих метафор официального искусства — и деликатным принижением своего предмета. В пьесах Чехова судьбы людей решаются, пока они обедают: трагедия разворачивается в скуке быта. Нестерова, которая всегда подчеркивала в мире своих героев его ничтожество и банальность, остается в русле этой спасительной традиции, уберегающей от неправды. А от недостойной эффектности формы искусство Нестеровой и Гадаева уберегает примитивизм, ориентация на трогательное несовершенство и неловкое изящество.
Живопись Нестеровой, скульптура Гадаева были, как и песни Кима или Окуджавы, искусством с двойным дном — "для тех, кто понимает". Иных стилистических определений не требовалось — жизненная позиция художника была важнее, чем эстетическая. Такие авторы не вписываются в абстрактную схему искусства, разделенного на официальное и подпольное. Обычно их называют достойными художниками — характеристика скорее моральная, чем художественная. "Настоящее искусство", "честное искусство" — вынужденные определения искусства, существовавшего в окружении "ненастоящего" и "нечестного", но при этом отчасти игравшего по их правилам. В нынешней игре без правил этим художникам почти невозможно найти свое место.
Галерея Art Moderne (Большая Ордынка, 5). Цены на живопись Натальи Нестеровой: $1,5 тыс.-$23 тыс. Скульптура Лазаря Гадаева стоит от $2 тыс. до 20 тыс., его графика — от $400 за лист.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ